Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский
Начала только успокаивать.
– Принцесса моя, – сказала она, – уже два дня плетут враждебные люди, королевские неприятели, что он имел намерение сбежать. Известно, что ему это не снилось, но сделали ночью тревогу, вбежали сенаторы… Всё это выяснится и через минуту успокоится.
Крайчина, действительно, поверить правде не хотела.
Анна с чётками в руке, дрожащая, вернулась к Жалинской.
– Иди, прошу тебя, пусть я узнаю правду. Среди ночи, в самый сон, чтобы решились в королевском замке в такую тревогу ударится!.. Неслыханная вещь, серьёзность величия оскорбляющая.
Жалинская также в себя прийти не могла.
Поспешила одеться.
Крайчина не отступала уже от Анны, которую беспокойство пронимало всё большее. Хотела встать, но Ласка ей не позволила. Настаивала в неверии.
Долгими выдались эти несколько минут, в которые должны были ожидать возвращение Жалинской. Она спустилась аж вниз и вбежала там в такую сутолоку и шум, что поначалу ничего узнать не могла.
К счастью появился подбегающий уже Конецкий, которому было всё известно.
Не было сомнения. Охмистр видел пустую спальню, слышал, что рассказывали о побеге. Аллемани сам ему подтвердил, что поведали.
Поэтому пошли назад к принцессе, которая наскоро оделась и, окружённая всем двором, стояла как столб, не в состоянии ещё собрать мысли.
Одни женщины плакали, другие старались её утешить, но ни одних, ни других она не слушала.
Крайчина громче других повторяла:
– Но что же снова такого чрезвычайного? Не хотели короля выпустить, поехал и вернётся. Так короны, которой присягал, не бросит и не откажется от неё.
Она поглядела в глаза Анны, которая не смотрела на неё.
Тем временем снизу прибегал то тот, то этот с известием о сенаторах, которые собирались, о погоне, которая должна была выехать за королём.
Знали уже, что Тенчинский немедленно собирался гнаться за убегающим.
Никто уже той ночью не думал возвращаться в кровать, и вскоре начало светать, а день нашёл город в состоянии такого кипения, как если бы ему угрожал неприятель.
Чернь всё более жестоко распалялась против короля, против французов.
Первым результатом этого возмущения было то, что кучка ремесленной челяди, приведённой, как казалось, несколькими замковыми придворными, напала на дом Седерина, ожидая там найти французов. Но ворота нашли запертыми и со стороны двора сильно укреплёнными, а окна обеспечены были изнутри железными ставнями.
Не помогло это. Начали сбегаться с железными штырями, чтобы ворота поднять, а хотя бы и стену разбить.
Наконец, как легко было ожидать, ворота не выдержали и простонародье вломилось в Старую Мельницу.
Французы, какие тут были, имели время убежать с тыла и схорониться в замке, а Седерин, также не чувствуя себя в безопасности, исчез.
Чернь рассыпалась по комнатам и подвалам, грабя, уничтожая, ломая и разбивая, на что напала.
Из людей, кроме местной службы, не нашли никого, на ком бы могли удовлетворить свою месть.
Имущества французов, по-видимому, тут уже не было, и запасы Седерина поплатились за его любовь к французам.
Кое-где, кроме того, в городе о французах слышали, где-то о них догадывались, везде на дома нападали. Никакая человеческая сила этого одичавшего от скорби и гнева простонародья задержать не могла.
Достаточно сказать, что едущий на коне как можно быстрей в замок Карнковский, референдарий, едва живым ушёл, потому что, зная его приятелем Пибрака, народ его камнями забросал и коня ранили.
Епископ даже в закрытой карете не мог показаться в городе.
Толпы обложили дома Зборовских и других особ, известных отношениями с французами.
Те почти все, предчувствуя, что их ждёт, заранее одни в замке, другие у Липомана, венецианского посла, у Дудича и других иностранцев должны были схорониться, ища у них опеки.
Нельзя было предвидеть, чтобы это скоро успокоилось, потому что, как всегда, когда народ волнуется, нашлись поджигатели, которые его раздражали и побуждали к насилию.
Долго скрываемая неприязнь к французам теперь свободно распоясалась.
В кучках, собравшихся на рынке, слышно было выкрикивающих ораторов, которые, взобравшись на пустую бочку или на столик торговок, сочиняли про короля и сенаторов.
Напротив Панны Марии стоял один, который срывал горло, доказывая, что от этого КОРОЛЯ НОЧИ ничего никогда хорошего быть не могло.
– Слепые мазуры его королём ночи прозвали, потому что ночью его короновали и ночью также убежал. Летучая мышь это – не король. Пяста нам нужно было, а не такого приблуду из-за моря, лепечущего на незнакомом языке. Почему его сразу не женили паны сенаторы, которые дали себя купить деньгами и кровь ягелонскую ему продали? Когда бы на принцессе женился, она бы его смогла удержать. Её нужно было выбрать королевой, а хотел бы иметь корону, пусть бы её взял.
Ближе к ратуше было хуже…
Там на столе, который поставили на чаны, мясницкая челядь сделала себе театр.
Выступал на нём вроде бы король, с тонкими, как палочки, ножками, в смешном костюме из каких-то оборванных кусков сукна. Передразнивающая Генриха карикатура.
Юноша, копирующий его, выворачивался, кланялся, брался за бока, а речь была смелая до смеха.
Эта кукла так понравилась, что к ней сразу несколько других присоединилось. Другой изображал Псубрата (Пибрака), иной Суврея. Нашёлся, наконец, играющий роль французской девушки, без которой, естественно, обойтись не могло.
Но это было только игрушкой, хуже на прилегающих улицах делалось, где штурмовали дома, догадываясь в них о схоронении французов. Не схватили людей, потому что те, устрашённые, спасали свою жизнь побегом в замок, в монастыри и усадьбы послов, но имущество, уже как для выезда упакованного, много расхватали.
Среди этой разрухи, которой ни паны, ни бурмистр и старшина не могли успокоить, принуждая толпы разойтись, оказался Талвощ, раньше проснувшийся.
Он равно с иными имел к королю и французам великую неприязнь, побег наполнил его гневом, но не знал, к чему могли бы привести бунты и уличные крики.
Поэтому он пытался, обращаясь к наиболее разъярённым, склонить их к успокоению. Никто не слушал.
Бродил по улицам, присматриваясь, где что делалось, вместе с несколькими давними товарищами и знакомыми, принадлежащими к королевской службе, когда Тенчинский вылетел как молния из замка со своими татарами и службой. Они остановили, чтобы узнать, куда и зачем он так спешил, когда в двадцати шагах от Талвоща та женщина бросилась, желая задержать подкомория.
Услышав её голос, Талвощ вздрогнул. Побежал сразу, распихивая толпу, к этому месту, на котором остановился Тенчинский, когда она упала на землю, и весь отряд, ехавший за паном, полетел за ним, топча лежащую на земле или объезжая её, этого не мог
