Андрей Волос - Возвращение в Панджруд
Джафар запнулся в двунадесятый раз и в двунадесятый раз шепотом помянул нечистого.
Какая корявая дорога, бог ты мой! И этот тоже хорош... Идет — как конь на пахоте. Не понравилось ему, видите ли. Обиделся, наверное. Фу, глупость какая. Черт за язык дернул... нечистый, будь он неладен.
— Шеравкан! — взмолился слепой. — Давай отдохнем немного!
Поводырь остановился. Протянул руку.
— Садитесь.
Голос хмурый.
— Да не хотел же я его обижать, честное слово, — сказал Джафар, переводя дух. — Ты сам все слышал. Я только спросил.
— Ладно уж. Что теперь говорить. Человек к нам со всей душой... Джафар вместо ответа только ладонями развел — мол, кто же знал. Помолчали.
Шеравкан вздохнул.
— На ночевку придем, вы мне посох дайте.
— Зачем?
— Постругаю чуток. Поглаже будет. А то что он такой...
— Какой?
— Ну какой. Корявый.
— Да пожалуйста, — слепец пожал плечами. — На ощупь вроде ничего. Это ведь кизил?
— Кизил.
— Кизил крепкий.
— Ну да.
— Кто-то, может, мечтает о кизиловом посохе, — вздохнул Джафар. — А мне даром достался. Вот оно — счастье.
И стал рассуждать насчет способов его достижения. Говорил посмеиваясь, но Шеравкан уже уяснил, что серьезного тона он почти никогда не держится, разве что речь идет совсем уж о пустяках вроде еды, ночлега или кошелька с полусотней динаров. Но в этих случаях из-под его серьезности сквозит раздражение: что пристали с ерундой! Сейчас же Царь поэтов толковал в охотку, и было опять непонятно, шутит он или настроен серьезно, а если и то и другое вместе, то в какой пропорции.
Глава двенадцатая
Шейзар
— Клянетесь стоять за твердую веру? — спросил Большой сипах-салар, медленно поворачивая львиную голову и переводя горящий взгляд с одного на другого.
Он стоял на небольшом возвышении в середине зала, и его монументальная фигура, блиставшая золотым шитьем одеяний, грозно подалась вперед, как будто уже готовая обрушиться на того, кто смеет не подчиниться или хотя бы возразить. Моргающие огни светильников не могли по-настоящему высветлить его каменное, цвета старой бронзы, тяжелое лицо.
Когда страшный, полный огня взгляд уперся в зрачки, Шейзар тоже покорно опустил голову.
— Клянемся! — ревели войсковые начальники. — Клянемся!..
— Готовы присягнуть?
— Готовы!.. Тебе эмиром быть!..
— Присягаете на подданство?
— Присягаем!.. Ты наш эмир!..
— Великий эмир Фарид!..
— Постоим за веру!..
— Никто не против? — спросил Большой сипах-салар, снова поворачивая тяжелую голову и снова прожигая каждого.
Слышался только шорох, с каким спертый воздух проникал в людские легкие.
— Смотрите же! — угрожающе протянул Большой сипах-салар. — Вы сами сказали свои слова! Помните об этом!..
Трепет облегчения пробежал по губам тех тридцати или сорока человек, что окружали его.
— Теперь пойдемте! Сядем, поговорим о делах! Выпьем без спешки по чаше вина!.. — крикнул Большой сипах-салар, разводя руки, чтобы сделать знак, охватывающий каждого и вовлекающий всех в общее дело. — Выпьем по другой! Разберем яства и насытимся! Поднимем по третьей! А потом я скажу, что делать дальше!
Военачальники стеснились у выхода.
Шейзару удалось задержаться возле дверей зала. Попятившись в сумрак, он оказался возле неприметной двери.
Дверь поддалась.
Однако надежда, что этот путь приведет к какому-нибудь выходу, не оправдалась — он оказался в какой-то темной комнатушке.
Оглянулся.
Потом посмотрел вверх.
Пару лет назад Назр остановился в одном хорасанском местечке, чтобы помолиться возле мечети. Мечеть стояла у крутого обрыва. Одной ее стеной являлась отвесная скала. Вход был не шире двух пядей. Следом подъехал начальник гвардии, спешился, явно намереваясь проникнуть внутрь.
“Эй! — окликнул его Назр. — Ты куда, Кормилец?” Ханджар-бека звали так после одного смешного случая: решил на ходу утолить голод куском хлеба, а при подъезде к городским воротам, где толпились нищие, спешно запихал остатки лепешки в собственный рот; и едва не подавился — вместо того, чтобы, как положено правоверному, наделить нуждающихся милостыней в залог будущего своего спасения...
“Как это куда? В мечеть, конечно! — отозвался Ханджар-бек, яростно протискиваясь. — Господь велик, будь оно все неладно! Разве я сын греха, чтобы не пролезть в эту дырку?!”
Оказалось, как тут же пояснил один из приближенных, мечеть знаменита именно этим: в нее не мог войти человек, зачатый в результате прелюбодеяния.
Проход и в самом деле был узкий, но не настолько, чтобы кто-нибудь застрял. Назр усмехнулся. Господи, каких только нелепиц не выдумают!..
Однако, оглянувшись, неожиданно для себя обнаружил, что и свита, и сопровождавшая выезд кавалерийская сотня, и даже люди из неспешно подтягивавшегося обоза — все тянут шеи, стараясь не упустить момент, когда он сойдет с коня, чтобы попытаться пройти внутрь.
Наверное, ему следовало поступить с ними иначе... Как они смели ждать этого! Следить за ним! Мерзавцы! Подумать только: они хотели убедиться, что их эмир чист! Что он не является сыном греха!.. А раз хотели убедиться, значит мысленно допускали обратное! Свора поганых собак! Пожалуй, следовало немедленно истребить всю эту мелкую сволочь!..
Однако здравомыслие взяло верх.
Громко расхохотавшись, он тронул коня, подъехал ближе, спешился и, ощутив, несмотря на всю свою уверенность, предательский холодок в груди, шагнул к проему...
Вошел.
Вышел.
Ну, тут уж начали ломиться толпой... и все проходили. Все — и вельможи, и простые воины... и командиры, и рядовые... потом и обозники поперли.
Назр стоял в сторонке, хмуро наблюдая. Когда окончательно стало понятно, что, как он и думал с самого начала, все это всего лишь нелепая выдумка, приказал поставить шатер.
Однако чуть позже к нему пришли с известием, что одному из его подданных войти в мечеть так и не удалось.
Причем этот конюх был совсем худым, даже, можно сказать, тощим человеком. Судя по описанию, он сумел бы протиснуться в лисью нору. Вдобавок очень набожен: то и дело молится.
Назр велел привести его.
Конюх плакал от обиды, размазывая по щекам грязные слезы. “Перестань, — сказал Назр. — Лучше скажи, что ты чувствуешь? Я имею в виду — когда пытаешься войти?” Тот горестно пожал плечами. “Не знаю... как будто выталкивает что-то”. — “Выталкивает? — задумчиво переспросил эмир. — А кто была твоя мать?” Но про мать этот костлявый ничего не знал, его воспитали чужие люди.
