Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Рядом с каждым солдатом, стоявшим в цепи, находился человек, который должен был его заколоть.
Огромная толпа напирала сзади на шеренгу солдат, прорывала их ряды и оттесняла все дальше и дальше. Испанец Амбросио, слуга Сен-Мара, переодетый каталонским музыкантом, взял на себя капитана копейщиков и вступил с ним в спор; притворяясь, будто не хочет прекращать игру на шарманке. Словом, каждый заговорщик был на своем посту.
Аббат де Гонди, Оливье д'Антрег и маркиз д'Эффиа оказались возле торговок рыбой и устрицами, которые громко кричали и спорили. Кумушки ругали одну из своих товарок, более молодую и робкую, чем остальные. Брат Сен-Мара подошел к ним поближе, чтобы узнать, из-за чего они ссорятся.
— Ну зачем такому честному человеку, как Жан Леру, рубить головы двум христианам? Неужто потому, что он мясник? Я его жена и не потерплю этого, уж лучше…
— Что ты там мелешь, — говорили ей подруги, — какая тебе разница, съедобное ли мясо он рубит? Зато получишь сто экю, а на такие деньги всех троих ребят наново оденешь. Ну и посчастливилось тебе, что муженек твой мясник. Пользуйся же, голубушка, тем, что господь бог посылает тебе по милости его высокопреосвященства.
— Отстаньте, отвяжитесь, — продолжала молодая женщина, — не нужны мне такие деньги. Я видела в окно этих прекрасных молодых людей: они смирные, как ягнята.
— А разве ягнят и телят не режут? — спросила женщина по фамилии Лебон. — Жалость, право, что этакое счастье привалило нашей дурехе! Да еще из рук преподобного капуцина!
— Каким страшным делам радуется чернь! — необдуманно сказал Оливье д'Антрег.
Женщины услышали его слова и, возмутились.
— Скажите пожалуйста, чернь! — говорили они. — А он-то сам кто такой, этот паренек, перемазанный известкой?
— Разве не понимаете, что это переодетый дворянчик? — воскликнула одна из них. — Взгляните на него — сразу видать — белоручка.
— Да, да, это какой-нибудь заговорщик из благородных; меня так и подмывает сбегать за начальником караула, пусть-ка молодчика арестуют.
Аббат де Гонди понял всю опасность положения и с ухватками истого столяра, в куртку и фартук которого он вырядился, набросился на Оливье и схватил его за шиворот.
— Что правда, то правда! — воскликнул он. — Этот лентяй вечно отлынивает от работы. Вот уже два года, как отец отдал его в ученье, а ему и горя мало, знай себе расчесывает свои белокурые кудри, — видно, девчонкам хочет понравиться. Ну же, марш домой!
Аббат ударил Оливье деревянной рейкой и, подталкивая в спину, провел сквозь толпу и занял наблюдательный пост в другом месте. Он пожурил ветреного пажа и велел ему показать письмо, которое тот должен был передать г-ну де Сен-Мару тотчас же после его освобождения. Оливье два месяца протаскал это письмо в кармане.
— Оно переходило из рук в руки, — сказал паж, — и кавалер де Жар, выйдя из Бастилии, переслал мне его по просьбе одного из заключенных.
— В письме содержится, быть может, какая-нибудь тайна, важная для нашего друга, — заметил Гонди. — Я распечатаю письмо, вам следовало бы подумать об этом раньше. Ба, да это от старика Басомпьера! Прочтем, что он пишет.
Любезное дитя мое.
Я узнал в глубине Бастилии, где все еще обретаюсь, что вы злоумышляете против тирана Ришелье, который непрестанно унижает наше доброе старое дворянство и парламент и подрывает основы, на коих зиждется государство. Я узнал, что дворяне облагаются податью и что мелкие людишки-судьи выносят им приговоры вопреки привилегиям, присущим самому званию дворянина, что их призывают в ополчение вопреки стародавним обычаям…
— Старый болтун! — прервал аббата де Гонди паж, громко расхохотавшись.
— Он не так глуп, как вы думаете; только отстал немного.
Я всем сердцем одобряю сей великодушный прожект и прошу вас предварять меня обо всем.
— Так изъяснялись еще при прежнем короле! — воскликнул Оливье д'Антрег. — Не мог он написать: Доводить до моего сведения все происходящее, как это принято теперь.
— Не мешайте мне читать, черт возьми! — проговорил аббат. — Через сто лет станут также насмехаться над нашим слогом.
Он продолжал:
Невзирая на мой почтенный возраст, я все же могу помочь вам советом, рассказав, что со мной приключилось в тысяча пятьсот шестидесятом, году.
— Право, мне некогда читать эту чепуху. Посмотрим, что там, в конце…
Когда я думаю о последнем обеде у госпожи д'Эффиа, вашей матушки, и вспоминаю о том, что сталось со всеми сотрапезниками, мною овладевает глубокая печаль. Несчастный Пюи-Лоранс умер в Венсенской темнице от горя, что покинут его высочеством; де Лоне убит на дуэли, и я скорблю о его участи; ибо, хотя я не гораздо доволен своим заточением, он арестовал меня весьма учтиво, и я всегда почитал его человеком галантным. Что до меня, я останусь в темнице до конца жизни господина кардинала; недаром, любезное дитя мое, нас было тринадцать за столом: никогда не следует смеяться над старыми поверьями. Благодарите бога, что с вами одним не приключилось никакой беды…
— Опять попал пальцем в небо! — сказал Оливье, смеясь от души; на этот раз даже аббат Гонди не мог не улыбнуться.
Они разорвали бесполезное письмо, боясь, что оно повредит несчастному маршалу, если попадет в чужие руки, и приблизились к площади Терро и цепи стражников, на которых им предстояло напасть, как только юный узник подаст условный сигнал.
С удовлетворением увидели они, что все друзья на посту и, по собственному их выражению, готовы пустить в ход ножи. Теснясь кругом заговорщиков, народ помимо воли благоприятствовал их замыслам. Рядом с аббатом появилась стайка девушек в белых вуалях и платьях; они шли к причастию, и монахини, надзиравшие за ними, решили, как и весь народ, что здесь готовится торжественная встреча какого-нибудь вельможи, и позволили своим воспитанницам взобраться на широкие каменные плиты, наваленные позади солдат. Девушки встали на них с грацией, свойственной их возрасту, подобные двадцати прекрасным статуям на едином пьедестале. Их можно было принять за весталок, которые присутствовали в древности на кровавых состязаниях гладиаторов. Они перешептывались, посматривали вокруг, смеялись и краснели все вместе, как то свойственно детям.
Аббат де Гонди заметил с досадой, что Оливье опять готов позабыть о роли заговорщика и о своей одежде каменщика; юный паж бросал на девушек выразительные взгляды и держался слишком изысканно для человека из народа; он даже осмелился приблизиться к ним, предварительно взбив рукой свои белокурые волосы, но тут, к счастью, появились Фонтрай и Монтрезор в мундирах швейцарских солдат; за ними следовали молодые дворяне, одетые корабельщиками, с окованными железом палками в руках; лица их покрывала бледность, не предвещавшая ничего доброго. Раздались звуки труб, игравших марш.
