Алекс Ратерфорд - Вторжение в рай
— Я слышал, ты обзавелся новыми женами. И у тебя родились новые, здоровые, крепкие сыновья, вдобавок к Хумаюну и Камрану.
— Это правда.
— Ты стал настоящим семейным человеком. А давно ли мы с тобой скакали, чтобы утолить жар в чреслах, по веселым домам… Помнишь Ядгар?
— Конечно.
Бабур ухмыльнулся.
— Порой думаю, что с ней стало? Надеюсь, она не сделалась добычей узбеков.
— Махам все так же красива?
— Да, она даже не располнела, и Гульрух все та же. А ты чего ждал? Махам и сейчас остается для меня самой любимой, самой желанной, но… — Бабур помедлил. — Она не стала моей спутницей в том смысле, в каком я на это надеялся. Нас сближает страсть, но не разум… Вот с бабушкой, матушкой и Ханзадой я мог поговорить обо всем, о назначениях на государственные посты, о походах. Махам — другое дело. Она в этом ничего не понимает, ей просто неинтересно.
— Возможно, ты ожидал от нее слишком многого. Не забывай, женщины из твоей семьи были воспитаны по-другому.
— Тут дело не только в этом.
— Что ты имеешь в виду?
— Махам несчастна. После Хумаюна никто из рожденных ею детей не выжил. Она беременела трижды, но двоих родила мертвыми, а третий — сын! — умер у меня на руках спустя несколько минут после того, как хаким призвал меня в ее спальню. Она была измучена. Я видел, как свет в ее глазах угас, когда сын, о котором мы оба так мечтали, испустил последний вздох и затих. В тот миг, кажется, что-то умерло и в ней.
— У нее есть Хумаюн.
— Да. Но она корит себя… И хотя любит меня, и я забочусь о ней, из-за этого между нами лежит тень.
— Так ты потому завел себе еще жен? Чтобы найти в них понимание?
— Ну, таких ожиданий у меня не было. Я женился из практических соображений. Для правителя желательно иметь много наследников, кроме того, это способ вознаградить верных соратников и привязать к себе влиятельные кланы.
— Эти твои новые жены, какие они?
Бабур подумал о высокой, мускулистой Биби-Мубарак, дочери вождя могущественного горного клана юсуфзаев, и пухленькой, курносой Дильдар, чей отец бежал из Герата от узбеков и проделал долгий путь до Кабула, чтобы предложить свою службу.
— Красотой они не поражают, если ты это имел в виду. Но они хорошие женщины.
— Хороши в постели?
— Достаточно хороши.
— А кто родил тебе двоих младших сыновей?
— Шесть лет назад Гульрух дала жизнь брату Камрана, маленькому Аскари. А спустя три года Дильдар тоже принесла мальчика.
— А что Махам? Наверное, переживала?
Лицо Бабура напряглось.
— Да уж… Будучи молодой женой, у которой все впереди, она восприняла мою женитьбу на Гульрух без вопросов. Но появление новых жен вызвало у нее глубокую печаль, а когда пошли слухи, что они могут быть беременны, просто не могла совладать со своим горем. Ни Байсангар, ее отец, ни Ханзада не могли ее успокоить. Как-то ночью она попыталась вскрыть себе вены осколком разбитого горшка. Моему хакиму пришлось дать ей сильное успокоительное: смесь вина с дурманом кантали.
— Она и теперь так же несчастна?
— Нет… И тому есть причина. Примерно четыре года назад, когда я ходил походом к рубежам Индостана, Махам написала мне, что Дильдар беременна. Письмо заканчивалось так: «Будь то мальчик или девочка, я хочу воспользоваться этой возможностью. Отдай мне ребенка: я выращу его как собственного и порадуюсь материнству еще раз».
— И как ты поступил?
— Решиться было непросто. И Дильдар обижать не хотелось, но как я мог отказать Махам в том, что могло ее утешить? Я ответил ей, что хотя дитя еще пребывает в чреве Дильдар, это ее дитя. Как я говорил, это был мальчик…
— Как его зовут?
— Хиндал.
Глаза Бабури сверкнули.
— Это значит «Покоритель Индостана».
— Я назвал его так в момент восторга. Когда пришло известие о его рождении, я еще не вернулся из похода. Возможно, я сам себя в этом убедил, но мне показалось, что рождение сына в такой момент — знак того, что Индостан с его богатствами и великими возможностями — это и есть мое предназначение. Если только я найду способ…
— Об этом мы говорили еще тогда, много лет назад, когда совершили первый поход к тамошним рубежам. Помнишь эти бескрайние небеса и яркое оранжевое солнце?
— Конечно. А озеро, где мы видели тысячи птиц с крыльями, красными, будто их окунули в кровь… Такое не забывается.
Бабур поднялся с желтых парчовых подушек, на которых возлежал, и подошел к отрытому окну. По ту сторону двора, у караульного помещения горели факелы: все было тихо, как и должно быть в столь поздний час.
— Однако Хиндалу уже три года, а я так и не приблизился к осуществлению своей мечты о создании великой державы, хоть в Индостане, хоть где-нибудь еще. Знаю, я должен быть благодарен судьбе за то, что имею. Моя знать, командиры — даже Байсангар, который был со мной все эти годы, — глядя на меня, видят правителя, прочно восседающего на троне, у которого нет особых причин для беспокойства. Им не дано понять ту неудовлетворенность, что не дает мне покоя. Да и как бы они могли, я ведь никогда с ними об этом не говорил.
— А как насчет Ханзады? Уж сестру-то не провести, она слишком хорошо тебя знает.
— Она, я в этом уверен, подозревает, что я не могу обрести покой. Но после всего того, что ей пришлось испытать, я просто не могу взвалить на нее еще и груз моих честолюбивых желаний и эгоистичной неудовлетворенности, столь мелочной по сравнению с ее страданиями… Ну, а поговорить об этом с Махам я не могу, она просто меня не поймет… Всякий раз, когда я пытаюсь рассказать ей о своей неудовлетворенности, она начинает подозревать, что я не удовлетворен ею. Будь здесь ты, все могло сложиться совсем по-другому. Мне трудно описать тебе, во что превратилась моя жизнь. Я обладаю всей полнотой власти, живу в роскоши, но порой это завидное существование ощущается как бесконечная тягостная работа, которой не видно конца и от которой нечего ждать, поскольку каждый новый день становится лишь повторением предыдущего. Бывает, чтобы заглушить свое недовольство, я устраиваю попойки в кругу своей знати, где подают крепкие напитки моей страны, такие, как то красное вино из Газни, что мы пьем сейчас. Случается, напиваюсь до беспамятства, и слуги на заре уносят меня в опочивальню. А бывает, употребляю опиум или «банг» — гашиш. Они переносят меня в зыбкий, но яркий мир, где все кажется возможным.
— В этом нет ничего постыдного.
— Но какое в этом благородство? Где тут слава, которой так жаждет моя душа? Мне уже почти сорок, а я чувствую себя пойманным здесь в ловушку, как мой отец в Фергане. Хуже того, старый мир Тимуридов, — мой мир! — ушел в прошлое. Узбекские варвары разбили его так, что уже не восстановить. И что мне осталось?
