Джон Мастерс - Ночные гоцы
Родни схватил маленького генерала за плечи, сжал изо всех сил и принялся трясти.
— Видели сипая, который только что прошел мимо? В ночь Холи он был в кишанпурском храме с другими заговорщиками. Они получали указания и строили планы! Я вижу измену, я ее чую! Господи, сэр, я знаю, что они собираются восстать.
Сэр Гектор отступил назад. Он качнулся с пятки на носок, задумчиво осмотрел коридор и уставился в потолок. Потом спокойно произнес:
— Что ж, хорошо. Я вижу здесь вмешательство Господне. С этого момента вы прикомандированы к моему штабу как адъютант. Через час жду вас на городской площади. Знаете, где это? В самом конце улицы Раванов. Мистер Гаррис подыщет вам лошадь. А теперь я вас больше не задерживаю — у меня еще много дел.
Задыхаясь, Родни направился к комнате, в которой устроились женщины. По всему зданию двигались люди и шли приготовления к битве. Кэролайн встретила его на пороге и он увлек ее в коридор. Поверх ее плеча он видел, как женщины расщипывают простыни на корпию. Он услышал, как миссис Хэтч пронзительным голосом отпустила шутку и затряслась от смеха; остальные женщины уставились на нее с полуоткрытыми ртами. Тут же спал Робин. Сквозь окна струились пыльные солнечные лучи, и на южных холмах грохотал гром.
Он осторожно прикрыл дверь, взял левую руку Кэролайн и прижал к щеке. Он сказал:
— После битвы, родная.
— После битвы? — она медленно покачала головой. — Нет, сейчас. Мы вместе прошли длинный путь. Мы не понимали друг друга, в большом и малом. Мы были ничуть не лучше, чем бедный мистер Делламэн, который считал себя лисицей, а был кроликом, предназначенным на съедение. Или полковник Булстрод, который знал так много, что не мог поверить в правду. Со мной такого больше не случится. Я знаю, что твою жену убили у тебя на глазах всего несколько недель назад, и ты думаешь, что не имеешь права говорить, но — скоро будет битва. Я люблю тебя. Я полюбила тебя с первого взгляда. И я должна это сказать, потому что… я это я. Должна из-за того, что с нами случилось. Я никогда не придавала большого значения женской скромности, но когда-то у меня была гордость. Должна, потому что будет битва.
— Когда-то я думал, что ты — бесчувственная эгоистка, — сказал он. — Потом решил, что ты не совсем настоящая — больше озабочена идеями и вещами, чем людьми.
— Я ревновала, и была в ярости, что не могу держаться от тебя подальше. Я не хочу ничего знать про Рани, но я ее ненавижу. Майор де Форрест не смог меня понять; я его не виню.
— Потом я вообразил, что ты — святая.
— Это было ужасно. Я видела, как ты мысленно встаешь передо мной на колени. Знаешь, как безумно я была счастлива, когда выпала из этого шкафа! Разве не смешно? — она нежно рассмеялась. — Потому что ты увидел во мне женщину. До этого тебя что-то удерживало, что-то страшное — но все равно, я этого хотела.
— У меня были греховные мысли — представления, мечты — о тебе, Кэролайн.
Она провела рукой по его волосам.
— Я — женщина. Ты знаешь, что я мечтала о тебе по ночам, и ни один мужчина никогда не касался меня? За последние полгода я узнала о любви все — кроме этого. Я не верила, что между мужчиной и женщиной может существовать любовь, только господство и подчинение. А теперь я изучила каждый ее уголок — кроме этого. Мне не стыдно. Коснись меня, прежде чем уйдешь.
Он положил руки ей на талию и поцеловал каждую грудь по очереди. Под испачканным ситцем ее сари набухли соски и он пригладил их губами. Она вздрогнула, втянула воздух и плотнее прижала к себе его голову. Через минуту она наклонилась и прошептала ему в ухо:
— Так это и есть тайна?
Он скакал вверх по Хребту по направлению к реке, пока не добрался до улицы Раванов, и свернул прямо на нее. Узкая дорога была переполнена солдатами. Все подразделения двигались в одном и том же направлении, то быстро проталкиваясь вперед, то замирая на месте, когда впереди образовывалась давка. Над дорогой стояла пыль. Бряцала амуниция. Снова наступало раннее утро десятого мая. И если бы над домами поднялись языки пламени, он бы обезумел и принялся прорубать себе дорогу к Робину и Кэролайн. Солдаты не смотрели по сторонам и не видели, кто толкает их вперед, и, сидя в седле, он слышал, как они переговариваются на разных языках:
— В чем дело, Том?
— Наш Наполеончик вроде как решил подогреть нас очередной проповедью. Только пусть не уговаривает нас быть паиньками!
— А с чего мы при полном снаряжении? Это чертовски опасно, скажу я тебе.
— Ты бы лучше заткнул пасть!
— Куда мы идем, брат?
— На рыночную площадь. Генерал-сахиб будет наставлять нас перед битвой. Таков обычай.
— Да, таков обычай. Генерал-сахиб рычит, подобно льву. Я не понимаю ни слова из того, что он говорит.
Он внимательно вслушивался в интонации сипаев. Слова сами по себе ничего не значили. Но он знал, что надо искать, и находил — скрытое напряжение, тревогу, ожидание. Им не было известно, когда прозвучит сигнал, но были готовы и не могли этого скрыть.
Западным концом улица вливалась в мощеную площадь, и снова начиналась на другой ее стороне. Еще одна, более узкая улочка вела на площадь с юга — сейчас она оказалась справа от него. По левую руку стоял сплошной ряд домов, а сразу за ними, как ему было известно, текла река. Генерал, восседая на огромном жеребце, расположился там, где площадь снова переходила в улицу Раванов. Он разговаривал с двумя офицерами. Один — смуглый подполковник в гренадерском мундире — стоял по стойке «смирно»; это мог быть только подполковник королевской службы Демпси. Второй был верхом на лошади; через седло была перекинута тигровая шкура, а сам он носил высокий медный шлем с черным бунчуком из конского волоса. Капитан Кэйбл из Бенгальской легкой артиллерии. В закатном свете солнца лицо Демпси выглядело окаменевшим, а губы Кэйбла были сжаты в жесткую линию. Родни услышал, как генерал сказал:
— Только этого. Для тщательного расследования нет времени. По местам, джентльмены.
Офицеры отдали честь и разошлись, и Родни доложил о прибытии. Подъехал еще один всадник, и, не говоря ни слова, занял место у него за спиной, прямо за его лошадью. Он заметил, что это риссалдар, облаченный с синий с золотом мундир бомбейских улан — худой, седеющий старик, с глубоко запавшими глазами, белыми усами и плотно сжатыми губами.
Пехотинцы заполнили площадь и заняли отведенные им места. Крыши стали растворяться в наступающем сумраке. На небе замерцали первые звезды. В сгущающейся мгле фасады домов слепо смотрели на площадь закрытыми ставнями окон. Ни раздавалось ни звука, кроме топота и бряцанья солдатских шагов, и хриплого дыханья генеральского жеребца, шумно втягивавшего ноздрями воздух. Родни еще мог различить белую линию форменных брюк и тусклую массу красных мундиров; впереди, футах в тридцати[132] от генерала, стоял строй гренадеров. За ними — еще гренадеры, потом — ряды туземной пехоты. Ни бомбейских улан, ни английских артеллеристов Кэйбла он не заметил. Гренадеров было заметно меньше, чем стоявших за ними сипаев, и он решил, что их них составили все внешние сторожевые посты, следившие за рекой и подходами к броду. Штыки примкнуты не были; он глядел на тусклое красное море, белое снизу и черное сверху.
