Зигфрид Обермайер - Храм фараона

— У нас слишком мало людей. Если храм должен быть закончен за четыре-пять лет, потребуется в три раза больше каменотесов и скульпторов.

Ирамун выпрямился и свернул рисунки.

— Я знаю, сын мой, поэтому предлагаю следующее. Я уже поговорил с надсмотрщиком, он выделит нам двух помощников, которых я выберу сам, — таково мое условие. Мы найдем двух способных молодых людей, которых сможем обучить в процессе работы. Я думаю, тогда дела пойдут быстрее.

— Как скажешь, отец.

Недавно Ирамун усыновил Пиайя, и для того не составило труда называть старого мастера отцом. Другого или лучшего он вообще не знал.

— Я хотел бы еще кое-что спросить у тебя, отец. Веришь ли ты, что фараон действительно на равных общается с богами, как мы это всегда изображаем? Они…

Ирамун с осуждением посмотрел на сына:

— Зачем ты хочешь это знать? Какое нам до этого дело? Ты можешь верить или не верить, но было бы лучше, если бы ты в это верил…

— И все-таки это странно, — настаивал Пиай.

— Мы никогда точно не узнаем, что происходит там, наверху, но в любом случае фараону принадлежит вся страна, благодаря ему мы имеем прекрасную работу и неплохо живем. Он дал поручение построить новый храм, и похоже на то, что мы — по крайней мере ты — будем работать и на его преемника. Кстати, как обстоят дела с твоими уроками письма?

— Лучше. С тех пор как жрец-библиотекарь предоставил мне свиток с образцами письма, я каждый день занимаюсь им, если не слишком устаю.

Ирамун, который часто высекал на камне письменные знаки, поначалу не понимал, что они означали, но в течение жизни многому научился и считал совершенно необходимым, чтобы его сын также разбирался в написанном.

4

Каторжника Меру отправили в пустыню Рехену. Там добывали твердый черный камень, который предназначался для особо изысканных статуй. Черные невероятно прочные скалы ожесточенно сопротивлялись стараниям каторжников. В первую очередь необходимо было вырубить из скал блоки, помеченные мелом. Для этого пробивались дыры, которые потом расширялись и углублялись. Часто это длилось целыми днями. Самой тяжелой и опасной работой было отделение блока от скалы, потому что нередко камень срывался и мог раздавить человека или же тяжело его покалечить. Проще было расколоть уже добытые блоки на куски различной величины, сбить неровности и подготовить к погрузке.

Мужчины, которые выполняли эту тяжелую работу ежедневно по десять часов под палящим солнцем, все являлись осужденными. Надзирателями здесь служили высокооплачиваемые надсмотрщики-добровольцы. Рабы-каторжники должны были каждый месяц выдавать определенное число грубо отесанных блоков. Если блоков оказывалось меньше, жалованье надсмотрщиков уменьшалось, за большее количество они получали значительно большую плату. Чтобы добиться этого, любые средства считались хорошими. Каждые десять дней им доставлялись не только продукты питания, новые инструменты, вино, пиво и вода, но и целая связка бамбуковых палок в руку толщиной и почти в два локтя длиной. Этими палками надсмотрщики избивали каторжников, чтобы те лучше работали. Если кто-то на одно мгновение переставал сверлить, прибивать или тащить, чтобы перевести дыхание, или же его просто покидали силы, тут же появлялся один из ненавистных надсмотрщиков и обрушивался со своей палкой на несчастного. При этом старались не бить по рукам, так как они были нужны для дальнейшей работы, зато на спину, плечи, ягодицы, бедра и нередко на голову удары сыпались градом.

Бывало, от побоев заключенный терял сознание, и тогда надсмотрщик, как правило, расплачивался собственной спиной, потому что также являлся заключенным, которому по какой-либо причине была оказана милость. Может быть, семьи надсмотрщиков регулярно подкупали надзирателей более высокого ранга, а может, они по складу характера особенно годились для этой работы. Освобожденные от тяжелого труда надсмотрщики низкого ранга, конечно же, имели гораздо больше возможностей отбыть срок наказания и выйти на свободу, даже если им самим нередко доставались побои.

Меру работал в каменоломне уже пять месяцев. Он весь теперь состоял из сухожилий, кожи и костей, дочерна загорел и выглядел словно мумия, семьдесят дней пролежавшая в особом растворе. В его облике не осталось ничего человеческого, потому что ушей и носа у него не было, а кожа покрылась толстым слоем черной каменной пыли.

После трех месяцев он предпринял первую попытку побега, но уже спустя несколько часов был пойман при помощи натренированных собак. Три дня подряд он получал по сто ударов бамбуковой палкой, и на это время был лишен еды и воды. После всех истязаний он превратился в кровавый, стонущий, умоляющий о глотке воды комок плоти, который клялся всеми богами, что никогда больше не покинет каменоломни.

Но уже месяц спустя он вновь сбежал, подбив на побег еще двух заключенных. Так как на этот раз они повернули на восток, в сторону моря, на что никто не рассчитывал, их поймали только на третий день, умирающих от жажды и едва способных сделать пару шагов.

Когда Меру привели к надсмотрщику, в глазах последнего появилось что-то похожее на удивление.

— Ты крепкий парень, Меру, но ты должен понять, что побег здесь равен самоубийству. Поскольку побои тебя особо не впечатляют и в твоем случае мы можем рассчитывать на третью попытку побега, но, с другой стороны, нам необходимо использовать тебя как рабочую силу, мы придумали для тебя нечто особенное.

Надсмотрщик кивнул двум помощникам — они надели на Меру цепи. А потом подошел лекарь. В обязанности этого противного пьянчуги с вечно дрожавшими руками входило прижигать раны после несчастных случаев и накладывать шины на сломанные конечности. В руках он держал острый нож, лезвием которого подрезал пяточное сухожилие на левой ноге Меру.

Надсмотрщик ухмыльнулся:

— Не очень больно, а? Твое наказание не эта боль, а ее последствия. Через три дня ты будешь здоров, мой драгоценный, сможешь ходить и стоять, но тебе больше никогда не удастся ни прыгать, ни бегать. Свой следующий побег ты сможешь совершить разве что на четвереньках, но я тебе не советую.

Отчаяние Меру было настолько велико, что, едва выздоровев, он попытался разбить себе голову о скалы, однако это ему не удалось, потому что один из надзирателей успел его удержать. С тех пор Меру почувствовал странное изменение отношения к себе. Этот надзиратель бил его, однако без особой силы и не больно. Если же Меру прерывал работу, надсмотрщик смотрел в другую сторону, позволял строптивому каторжнику отдохнуть, а потом громко кричал: