Георг Борн - Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 2
— Тем дружественнее будут отношения между нами и ее величеством, — заключил император аудиенцию.
Дон Салюстиан поклонился, император сделал свой обычный приветливый жест рукой, Евгения милостиво улыбнулась.
Когда дон Олоцага опять возвратился в зал мира, он был очень взволнован и чувствовал, что дрожит. Атташе посольства, молодой инфант Аронта, встретил его с некоторым изумлением, заметив волнение, которого не в состоянии был скрыть опытный дипломат. Но через несколько минут дон Олоцага овладел собой и как ни в чем не бывало пошел с ним через залы и коридоры, где расхаживали камергеры, очаровательные придворные дамы и адъютанты.
Садясь с инфантом в экипаж, он приказал кучеру ехать сперва мимо бульваров, а потом в Булонский лес — излюбленное место времяпровождений парижской знати и полусвета.
Через несколько дней двор перебрался на осень в Фонтенбло, и дон Олоцага получил приглашение провести следующий вечер во дворце. Этой чести были удостоены немногие послы иностранных держав, и дон Олоцага понял, что обязан приглашению исключительно императрице.
Карета подъехала к крыльцу дворца. Несколько лакеев бросилось отворять дверцы — слухи о щедрости нового испанского посла успели облететь весь город.
Дон Олоцага поднялся по мраморной лестнице, камергеры отворили двери зала, где, расхаживая взад и вперед, беседовало несколько генералов и министров. Они приветливо раскланялись с испанским послом, заговорив о роскоши дворца, сравнивали его с Аранхуесом, — словом, всячески старались поддержать с ним разговор.
Но Олоцага был рассеян, — он понял, что императорская чета еще не появлялась из своих покоев, поэтому, воспользовавшись удобной минутой, вышел из зала с одним из министров и отправился с ним в ротонду Амура — небольшой круглый зал, украшенный различными изображениями этого бога. Вдоль стен стояли мягкие диванчики и кресла, между ними — мраморные столики с цветами, фруктами, шахматными досками и часами с музыкой. Свет в этот зал проходил сквозь маленькое окно в потолке и в зависимости от желания мог быть зеленого, красного или голубого цвета.
Ротонда вела в длинную колоннаду. Зимой, по случаю приезда августейшего семейства, она превращалась в искусственный сад. Красные и белые мраморные колонны образовывали выход на террасу.
Как великолепна была эта часть дворца, мы увидим далее, теперь же последуем за доном Олоцагой и идущим рядом с ним министром в большой зал, где только что появился император с супругой в сопровождении многочисленной свиты.
Луи-Наполеон сегодня казался здоровее, чем тогда, когда его впервые увидел Олоцага. Он и выглядел веселее — по крайней мере, его глаза говорили об этом. Как обычно, он был в простом черном фраке с орденом Почетного легиона, белом галстуке и с черной шляпой в руке, но ни на груди, ни на руках не видно было ни одного бриллианта — Наполеон не любил этих предметов роскоши. За долгое время нужды и лишений он отвык от них и теперь, получив их в огромном количестве, не находил нужным заниматься такими пустяками, хотя с удовольствием принимал блеск и роскошь своей прекрасной супруги.
На Евгении было белое атласное платье с сильно вырезанным лифом, едва прикрывавшим ее прекрасную грудь. Руки и плечи закрывала прозрачная шаль.
Присутствующие низко поклонились, а с галереи раздались звуки музыки.
Император, весело шутя, обратился к маркизу де Бомари, императрица удостоила несколькими ласковыми словами одного из своих министров.
Дон Олоцага не сводил глаз с очаровательной женщины. Вдруг взгляды их встретились. Как искра, мгновенно превращающая жар в яркое пламя, этот взор запал в душу Салюстиана. Холодный дипломат слишком понадеялся на себя, решив, что спокойно встретит удар, который должна была нанести его сердцу эта встреча; он, который с такой стойкостью и невозмутимостью перенес не одно испытание, почувствовал, что все его умение владеть собой исчезло.
Наконец, императрица, направляясь в небольшой круглый зал, стала приближаться к испанскому послу.
Дон Олоцага подумал, не лучше ли уклониться от встречи, он мог еще отойти к стоявшей неподалеку группе генералов, но искушение было слишком велико.
— А, дон Олоцага, — проговорила императрица немного дрожащим голосом, — вы приехали из прекрасной Испании и поэтому должны исполнить наше желание услышать о милом отечестве. Последуйте за нами в ротонду — там прохладнее.
Дон Олоцага поклонился. «Успокойся ты, мое сердце», — прошептал он про себя и пошел рядом с императрицей в один из маленьких боковых залов.
— Я узнала из любезного письма, которое вы мне передали, что ее величество королева Испании здорова, — сказала Евгения, — но я не думала, что вы одни приедете к нам. Вы все еще не женаты?
— Да, ваше величество, — отвечал Салюстиан, — и, вероятно, всю жизнь останусь холостым. Любить я более никогда не буду, любовь — это препятствие на пути ко всему великому и высокому.
— У вас прекрасная память, дон Олоцага.
— Извините, — отвечал Олоцага шепотом, — я только понятливый ученик.
— Мы одни, Салюстиан, — сказала Евгения, окинув взглядом зал, — забудем на минуту несносный этикет и будем говорить как друзья, как старые друзья. Может быть, вы сами этого желаете, потому что нам есть о чем поговорить. О, не отказывайтесь от моей дружбы, Салюстиан, я хороший друг и могу вам когда-нибудь пригодиться.
— Вы изумительно милостивы, ваше величество, предлагая дружбу бедному дону Олоцаге, не испытавшему того счастья, в котором забывается прошлое. Я был бы неблагодарным, если бы не принял ее на коленях.
— Вы хотите быть колким, Салюстиан, и забываете, что не можете меня уязвить, потому что я откровенна с вами. Знайте, что и для меня, достигшей высшей цели, к которой может стремиться честолюбие, воспоминания о прошлом — это сокровище, которое навсегда должно остаться неприкосновенным, более того — священным. Вы смотрите на меня с удивлением, Салюстиан, вы не верите тому, в чем я признаюсь?
— Извините, если я осмеливаюсь сомневаться после тех слов, которые мне однажды довелось слышать от вас.
— Однако клянусь вам, Салюстиан, что воспоминания часто возникают в моей памяти, заставляя то грустить, то улыбаться.
Олоцага взглянул на Евгению, медленно и гордо выступавшую рядом с ним, увидел грустное выражение ее прекрасного лица и понял, что в эту минуту она открыла ему глубочайшую тайну своей души.
— Если все, что вы говорите, правда, тогда наша участь одинакова, — произнес он.
— Возможно, мы никогда не будем иметь случая говорить так, как говорим сегодня, — продолжала императрица, — мы станем видеть Друг друга, улыбаться, но никто из нас не осмелится показать и виду, как близки мы были когда-то. Этому надо учиться, Салюстиан, если хочешь носить корону.
