Александр Дюма - Последний платеж
— Которое тотчас же лопнуло, словно мыльный пузырь… — не улыбаясь, словно повторяя хорошо преподанную и заученную догму, произнес русский дофин. — Оно держалось только грубой силой, силой оружия.
Но он вдруг по-детски сменил свой тон, удивив и Гайде, и Эдмона:
— Однако я очень хочу быть объективным, дорогой граф. Франция чем-то и обязана Бонапарту, кроме престижа, купленного потоками крови. Он ввел какие-то важные реформы, насколько я слышал?
Эдмон облегченно вздохнул и поклонился:
— Ваше высочество хорошо осведомлены… В быт Франции прочно вошел свод лично отредактированных Наполеоном гражданских законов под названием «Кодекса Наполеона». Этот кодекс настолько авторитетен и приятен для народа, что и вернувшиеся к власти Бурбоны не решились его отменить.
— В чем же суть этого кодекса, дорогой граф? — с интересом спросил Александр.
— Прежде всего в обеспечении свободы личности, в прочной охране права собственности, в равноправии всех граждан перед законом, в неограниченности личного прогресса (крестьянин может стать министром) и, наконец, во всемерном поощрении наук и искусств. Наполеон отменил и запретил навечно все какие бы то ни было виды былой феодальной зависимости. Понятие «раб» навеки изгнано из французского мышления.
Российский дофин вздохнул.
— У нас оно еще сохраняет полную силу. В этом отношении мы — самая отсталая страна в мире.
Впервые за все время беседы подала голос Гайде:
— Нет, ваше высочество. Россия не одинока, в этом ей сопутствует Америка. Соединенные Штаты Америки тоже сохраняют статус рабства.
Лицо дофина озарилось на миг:
— Благодарю за это напоминание, мадам, — учтиво поклонился он в сторону гостьи, от которой, как видно, не ожидал подобной реплики. — Очень ценное, несколько утешающее напоминание, мадам. Америка слывет передовой страной, не правда ли?
Теперь голос подал долго молчавший Жуковский:
— Его высочество цесаревич мечтает избавить Россию от рабства, когда придет время его царствования.
Наследник поднял руку и быстро добавил:
— Но это не значит, что я мечтаю о скорейшем царствовании, милейший мой наставник, Василий Андреевич.
Эдмон молчал в ожидании новых вопросов.
— А у вас есть подданные на вашем острове, господин граф? — последовал вскоре следующий вопрос.
— Есть лишь около десятка верных слуг, ваше высочество, — поспешил с ответом Эдмон.
— А в чем суть их верности, граф? — не успокаивался дофин.
— Каждый из них готов умереть за меня, — не без гордости ответил граф Монте-Кристо.
— Как раз это и есть и было всегда одним из главных устоев рабства, — задумчиво, как бы самому себе сказал русский дофин.
— Было время, когда я сам готов был умереть за Наполеона, ваше высочество! — почти дерзко возразил Эдмон.
— Но оно прошло, это состояние? — поинтересовался Александр.
— Прошло, ваше величество. Но уж так, мне кажется, устроен мир, что каждого тянет умереть за кого-то или во имя чего-то.
— История полна прекрасных примеров самопожертвования… — опять подал голос Жуковский, старавшийся держаться на заднем плане, в сторонке. — Разговор велся, конечно, на совершеннейшем французском языке, и наставник держал себя наготове, чтобы подобно хорошему суфлеру, придти на помощь своему ученику в любую трудную для него минуту.
Наследник подхватил подсказ:
— В этом, конечно, нет ничего предосудительного, наоборот! — уже с ноткой горячности воскликнул он. — Я, например, мечтаю о возрождении крестовых походов! Сколько наших братьев по крови, по языку, по вере томится под гнетом мусульман: на Балканах — болгары, сербы, румыны, греки; в передней Азии — армяне — народ высокой культуры. Все они на положении рабов, с той важной разницей, какую вы только что отметили: верный раб готов умереть за своего владетеля, который готов убить раба каждую минуту. Кстати, у нашего великого Пушкина, соболезнование о котором вы столь любезно выразили, есть изумительное стихотворение о верности раба — «Анчар», не так ли?
— Да, да, «Анчар», — подтверждая закивал Жуковский.
— Вам известно это стихотворение, господа? — задал вопрос гостям дофин. — Жаль, если нет.
И, обратясь к Жуковскому, он попросил:
— Василий Андреевич, если еще нет перевода «Анчара» на французский, сделайте такой перевод, хотя бы без рифмы, сейчас… А? Пожалуйста, мне очень хочется, чтобы наши гости смогли на живом примере оценить того, о гибели которого они так трогательно соболезнуют.
Жуковский выдвинулся вперед и легонько почесал за ухом:
— В буквальном простом переводе неизбежно пропадает не малая доля прелести этой вещи… Поэзия зиждется на ритме и рифме.
— Но мы не требуем рифм от Гомера! — вскричал дофин.
— Хорошо, я попробую, — согласился Жуковский и начал.
Когда Жуковский закончил свой беглый, экспромтный, но впечатляющий перевод этого шедевра русской поэзии — пусть и без рифмы, однако с чуткостью к ритму оригинала. Александр горячо зааплодировал своему наставнику. Присоединились к этому одобрению и гости. Эдмон был несколько равнодушен к литературе, но Гайде, которая чтением приобрела весь французский лоск, всю свою изысканность, оценила услышанное в полной мере и по смыслу и по высокой поэтической форме, приданной своему переводу Жуковским.
Восторженные похвалы дофина видно в равной мере относились и к автору, и к переводчику.
— Можно ли так владеть словом и мыслью! — по-детски восхищался русский наследник. — Впрочем, без рифмы, конечно, хуже. Хотите я прочту вам с рифмами, по-русски?
— «Анчар» — стихотворение Пушкина, — по всем правилам объявил русский дофин и даже волосы поправил.
И он, словно школьник самого младшего класса, с упоением, то ли любуясь в самом деле звучным, чеканным, приподнятым стихом Пушкина, то ли своим умением неплохо выразительно читать, что дети тоже очень любят, или просто тешась своим голосом отбарабанил все стихотворение.
«Ребенок! Сущий младенец!» — одновременно подумалось Гайде и Эдмону о старательно читавшем стихотворение дофине.
Жуковский из-за спины наследника сделал гостям знак: «Аудиенцию пора кончать».
Эдмон понял знак царедворца. Но ему почему-то не хотелось уходить, не сказав какого-то веского, последнего слова в беседе с этим ребенком, которого ожидал самый высокий трон мира. Однако как раз тот сам не дал ему сказать последнего слова:
— Если мне придется править Россией, — опять несколько медлительно, как бы раздумывая, произнес будущий царь, — я уничтожу, по крайней мере, два рабства: рабство славян у турок на Балканах, во-первых, и, во-вторых, постыдное для нас с Василием Андреевичем крепостное состояние русских мужиков… Ведь они все же выше американских негров, не правда ли? — опять с детским простодушием обратился он к Гайде, которая в начале разговора утешила его, что рабство есть и в Америке. — Из них даже художники выходят, и музыканты на славу! Как же можно торговать художниками, не правда ли?
