Уилбур Смит - Голубой горизонт
Однажды жаркой тропической ночью, когда корабль лежал в дрейфе южнее экватора, Недда забралась на Луизу и придавила своей тяжестью. Луиза отбивалась и кричала, но никто из тюремщиков или других женщин не пришел ей на помощь. Напротив, они смеялись и подбадривали Недду:
– Покажи этой высокомерной суке!
– Ишь, как кричит! Ей это нравится!
– Давай, Недда! Засунь кулак в ее царскую дырку!
Почувствовав, что женщина толстым коленом раздвигает ей ноги, Луиза просунула руку вниз, достала кинжал и вспорола морщинистую щеку Недды. Та взревела и скатилась с нее, зажимая кровоточащую рану. Потом со стонами и всхлипываниями уползла в темноту. На следующей неделе рана воспалилась, и Недда, скорчившись, как медведица, сидела в самом темном углу нижней палубы – лицо ее раздулось вдвое, гной пропитывал грязную повязку и капал с подбородка, желтый и густой, как масло. С тех пор Недда держалась подальше от Луизы, и ее пример стал наукой для остальных женщин. Луизу оставили в покое.
Это ужасное плавание казалось Луизе вечностью. Даже во время передышки, когда «Золотая чайка» стояла на якоре в Столовом заливе, ее преследовала мысль о невероятности того, что ей пришлось пережить. Она поглубже забиралась в свое убежище под пушкой и дрожала, когда воспоминания пронзали ее, словно шипами. Женщины теснились вокруг. Их так плотно набили на нижнюю палубу, что было почти невозможно избежать прикосновений грязных тел, кишевших вшами. Во время штормов испражнения расплескивались из ведер и текли по палубе. От них промокала одежда женщин и тонкие одеяла, на которых они лежали. В короткие периоды спокойствия на море экипаж через люки пускал в трюм струи морской воды, и женщины пемзой драили доски палубы. Но все было напрасно, потому что в следующую бурю их снова покрывала грязь. На рассвете, когда открывали люки, женщины по очереди поднимались наверх и под насмешливые крики тюремщиков и моряков выливали ведра через борт.
По воскресеньям в любую погоду осужденных выгоняли наверх, их окружали стражники с заряженными мушкетами. Женщины в ножных кандалах, в рваных парусиновых платьях дрожали от холода, обхватив себя руками, их кожа синела и покрывалась зябкими мурашками, а тем временем священник Голландской реформатской церкви обличал их грехи. Когда это испытание заканчивалось, моряки развешивали на палубе парусину, загоняли за нее женщин и пускали струи морской воды из помп. Луиза и некоторые самые чистоплотные женщины раздевались и пытались смыть грязь. Парусину раздувало ветром, и укрыться за ней было почти невозможно; моряки за помпами свистели и обменивались непристойными замечаниями:
– Посмотри на титьки этой коровы!
– В эту большую волосатую гавань может войти военный корабль.
Луиза научилась прикрываться мокрым платьем; присев, она заслонялась от остальных женщин. Несколько часов чистоты стоили унижений, но как только платье высыхало и тепло тела пробуждало гнид, Луиза начинала чесаться. Своим бронзовым кинжалом она вырезала из дерева подобие гребня и каждый день часами вычесывала под орудием гнид из длинных золотистых волос и поросших волосами участков тела. Ее жалкие попытки сохранить чистоту словно подчеркивали неряшливость других женщин, и это приводило их в ярость.
– Вы только поглядите на ее проклятое высочество! Опять чешет волосню на своей дырке.
– Конечно. Она ведь лучше нас. Нешто ты не знала? Когда мы прибудем в Батавию, она выйдет замуж за губернатора.
– Пригласишь нас на венчание, прынцесса?
– Недда будет твоей подружкой. Правда, Недда?
Шрам на толстой щеке Недды перекашивался из-за улыбки, но глаза в тусклом свете фонаря были полны ненависти.
Луиза научилась не обращать на них внимания. В дымном пламени фонаря, висевшего на крюке у нее над головой, она накаляла лезвие кинжала, потом проводила им по швам своего платья, и гниды с шипением лопались. Луиза вновь протягивала лезвие к огню и, пока держала его там, смотрела в узкую щель крышки орудийного порта.
Своим кинжалом она расширила щель, и у нее появилась возможность выглядывать наружу, хотя крышка была закрыта на висячий замок. Луиза многие недели пыталась ослабить свои ножные кандалы. Сажей от лампы она натерла следы надрезов на дереве, пальцами втирая ее в древесину, чтобы скрыть дело рук своих от корабельных офицеров, которые по воскресеньям, пока осужденные на верхней палубе слушали проповедь и мылись, тщательно обыскивали орудийную палубу. Луиза всегда возвращалась на место в ужасе, что ее работу обнаружили. А когда выяснялось, что этого не произошло, ее облегчение было так велико, что она начинала плакать.
Отчаяние постоянно было рядом; оно таилось, как дикий зверь, всегда готовое прыгнуть и овладеть ею. Не раз за прошедшие месяцы она затачивала кинжал так, что можно было сбрить волоски на руке. Потом пряталась под орудийным лафетом и нащупывала биение жилки на запястье, где та проходит совсем близко к коже. Однажды она приложила лезвие к руке и собралась с силами, чтобы сделать разрез, но потом подняла голову и посмотрела на узкую полоску света, пробивающуюся через щель в крышке орудийного порта. Этот свет показался ей обещанием.
«Нет, – шепотом сказала она себе. – Я убегу. Я все вытерплю и убегу».
И чтобы подкрепить свою решимость, долгие дни, пока корабль шел сквозь бури южной Атлантики, она вспоминала о светлых, счастливых днях своего детства, которое теперь казалось таким далеким, словно в тумане. Она училась уходить в царство воображения, отгораживаться от реальности, в плену которой жила.
Она цеплялась за воспоминания об отце: вот Хендрик Левен в черном, застегнутом до самого подбородка костюме, вот его белый накрахмаленный кружевной воротник, любовно выглаженные матерью чулки на худых ногах, дешевые пряжки на башмаках с квадратными носами, начищенные так, что сверкали, словно чистое серебро. Мрачные черты под широкими полями высокой черной шляпы не вязались с озорными голубыми глазами. Цвет глаз Луиза унаследовала от него. Она помнила все его забавные и увлекательные рассказы. Когда она была маленькой, он каждый вечер уносил ее по лестнице наверх в кроватку. Укрывал и сидел, рассказывая что-нибудь, пока она отчаянно боролась со сном. Став старше, она ходила с отцом в сад, держась за его руку, проходила по тюльпанным полям имения, отправляясь на ежедневные уроки. Сейчас она тайком улыбалась, вспоминая, с каким бесконечным терпением он отвечал на ее вопросы и какая у него была гордая улыбка, когда она после ничтожных подсказок находила решение математической задачи.
Хендрик Левен служил учителем в семье ван Риттерс, одной из самых влиятельных купеческих семей Амстердама. Коэн ван Риттерс входил в число Семнадцати – совета директоров ВОК. Его склады тянулись по обоим берегам внутреннего канала на целую милю, и он посредством флота из пятидесяти трех судов торговал со всем миром. Его сельское поместье было одним из великолепнейших в Голландии.
