Море и жаворонок. Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв. - Антология
Элегия
Перетерпи, душа; как всё, пройдет и это;
Кружится колесо; перетерпи, не сетуй.
Не век же изнывать под бременем невзгод;
Суровая зима царит не круглый год;
И даже буйный Эвр порой смиряет норов.
Поток, бушующий средь каменных заторов,
Крушит препятствия и, выйдя из теснин,
Струится плавно вдаль по зелени равнин.
Так из ущелья бед, из сумрачной темницы,
Где валуны гремят и водный прах клубится,
Жизнь вырвется, плеща и ширя берега,
В долины вольные, в цветущие луга.
Фортуна постучит нежданно в наши двери
И щедрою рукой вознаградит потери.
Пускай она пока минует мой порог,
Причудница, – пускай! Я верю, близок срок:
Она придет сама и без предупрежденья,
Чтоб негою мое украсить пробужденье.
О ты, влекущая в туман, на край земли
Наперекор волнам и бурям корабли,
Ты, протянувшая свои бразды златые
Над криком алчных толп, над ропотом стихии
До ослепляющих сокровищами взор
Голкондских рудников и Потосийских гор, —
Богиня дивная! Я знаю, ты устала
От баловней своих: им, что ни дашь, все мало.
А много ль ждет бедняк? Его мольба скромней;
Лишь столько, чтобы я, свободный от цепей,
В стране, ни времени, ни бедам не подвластной,
В отечестве искусств, в Италии прекрасной,
Мог жить и умереть, страстей покинув пир!
Там мне мерещится обетованный мир;
Там, может быть, небес простор лазурно-синий
Смягчит в моей груди тоску и зной пустыни;
Там воздух я вдохну целительно-живой;
Там я, забыв тебя, утешусь тишиной, —
Пока не отберет судьба в одно мгновенье
Здоровье и покой, любовь и вдохновенье.
Марселина Дебор-Вальмор
1786–1859
В молодые годы была актрисой – впрочем, выступала больше в провинциальных городах. Знаменитой ее сделали стихи. Их искренность, простота, трогательная безыскусность находили отклик не только у читателей, но и у таких строгих поэтов, как Гюго, Сент-Бёв и Бодлер. Ею восхищались Верлен и – как это ни парадоксально – Артюр Рембо. Две книги Марселины Дебор-Вальмор были в библиотеке Пушкина. Письмо Татьяны Онегину написано по канве одной из ее элегий («Я, не видав тебя, уже была твоя…»). Когда Пушкин в третьей главе пишет, что оригинал письма был по-французски и он лишь перевел его, – это отчасти правда.
Песня
Ты сердцем моим
Владел, мое счастье,
Ты – сердцем моим,
Я – сердцем твоим.
Свое ты забрал,
Забрал в одночасье,
Свое ты забрал,
Моё потерял.
Душистый цветок
И плод ароматный,
Душистый цветок,
Дрожащий листок…
Ужели ты мог
Забыть безвозвратно
Мой нежный залог?
Ужели ты мог?
И, как сирота,
Гонимый судьбою,
И, как сирота,
Чья жизнь – маета,
Стою я одна,
Забыта тобою,
Стою я одна,
Лишь Богу видна.
Когда-нибудь вновь
Печаль тебя встретит,
Когда-нибудь вновь
Ты вспомнишь любовь;
Захочешь позвать —
Никто не ответит,
Захочешь позвать…
Да поздно пенять!
Ты к двери моей
Придешь, неприкаян,
Да, к двери моей
Спустя столько дней.
«Она умерла», —
Ответит хозяин.
И некому впредь
Тебя пожалеть.
Теофиль Готье
1811–1872
Юность Готье совпала с самой бурной порой французского романтизма. Друг Гюго и Нерваля, он принимал активное участие в литературной жизни. Писал стихи, пьесы и романы. Шедевром считается его маленький сборник «Эмали и камеи». Гумилев, который перевел этот сборник на русский, назначил Готье одним из четырех главных столпов акмеизма. «Луксорский обелиск» – часть диптиха о двух разлученных египетских обелисках, стоявших перед входом в храм Солнца в Луксоре. Один из них был вывезен во Францию и установлен на площади Согласия в 1835 году.
Луксорский обелиск
Пред этим храмом опустелым
Стою я, древний часовой, —
Один, как перст, на свете целом,
Забытый в смуте вековой.
До горизонта без границы,
В дали бесплодной и немой
Пустыня желтая искрится,
Развертывая саван свой.
И небосвод недвижно-синий,
Лазурью вечною пыля,
Еще одной простерт пустыней
Такой же скудной, как земля.
Подернут пленкою свинцовой,
Нил светится, и бегемот,
Ныряя, тушей стопудовой
Морщинит гладь угрюмых вод.
В песке, на солнце раскаленном,
Проводят крокодилы дни,
И в обморок порой со стоном,
Измучась, падают они.
В жабо упрятав клюв свой длинный,
На древней стеле дотемна
Разгадывает ибис чинный
Времен минувших письмена.
Шакал завоет, засмеется
Гиена где-то в стороне,
И с хриплым писком ястреб вьется
Кругами в ясной вышине.
Но громче всех в глуши пустынной
Зевает сфинкс – его томит
Один и тот же вид старинный,
От века неизменный вид.
Вскормлённый вечною жарою
И блеском выжженных равнин,
С какой тебя сравнить хандрою,
Востока величавый Сплин!
Ты исторгаешь крик: «Помилуй!»
Близ этих сумрачных колонн
Твоей неодолимой силой
И зверь и камень побежден.
Но ни слезинки не скатится
Из глаз бесчувственных небес,
На молчаливые гробницы
Тысячелетий давит вес.
Ничто не возмутит покоя
Твоих, Египет, стен и скал.
Увы! могущество какое
На неподвижность ты сменял!
Нет скуки горше и угрюмей,
Она подступится опять, —
Но, кроме обветшалых мумий,
Здесь друга даже
