Людмила Бояджиева - Мурка
Мария, поднимаясь: — Прошу меня извинить. Голова разболелась. Пойду к себе.
Алекс: — В таком случае — мне тоже пора. Георгий, не подбросите до станции?
Вениамин: — А я, пожалуй, переночевал бы тут! Чудная река — купанье по утру среди лилий! Мэри, будьте доброй девочкой! Оставьте вашего Пьеро на сеновале — среди азалий. Я буду охранять ваш сон.
Жорж (отчаянно балагурит, заметив напряжение между Марией и Алексом.): — Что за игривые фантазии, щебетун? Я тебя привез, я и увезу. Доложил обстановку — и в тарантас. Меня в Москве братва ждет. Вы ж сами понимаете — ансамбль скрипачей «Виртуозы резни». Ой, мама! Какие погромы устраивали мои артисты! Клянусь — сплошные аншлаги!.. Молчу, молчу. Марии Николаевне отдохнуть пора.
Алекс, холоден, ироничен.
Алекс: — Забавные сплетни, верно, сестра? Сотрудничаешь с ОГПУ? Смешно! Ишь, как оно все аллюром пошло! Любовь с Дерчинским? Трижды смешно, но я чего–то не понял. У нас на конном заводе всегда ясно: кто с кем. И каковы последствия. Представьте, господа, такие умные животные, а совершенно не умеют лгать! Хоть убей. Прощай, Мария. Извини, заигрался тут, на свежем воздухе.
Мария: — Саша… (Он уходит, не обернувшись)
СЦЕНА 5
Сквер в Одессе у Приморского Бульвара. Щеголеватый Вениамин с тросточкой совершает променад. Его окликает помятого вида пожилой господин (изменивший внешность Яков):
Яков: — Вениамин Альфредович! Рад встрече! Одесса–мама! Волшебные воздуха! Чудный вечер! Воробьи в платанах подняли такой гвалт, словно осаждают последний пароход, покидающий захваченную большевиками Россию. Присядемте?
Вениамин ошеломлен, торопится поправить: — Какой еще пароход? Мне лично веселое чириканье пташек напоминает коммунистический субботник в парке Народных гуляний Первого Совнаркома… Простите… кажется… (присматривается) — Яков Осипович!? Не признал… (садятся на скамейку)
Яков: — Экий все же у вас пронзительный голос! Контр–тенор? Редкость, дорогуша, редкость! Ставили, конечно, в Италии? Пиано, любезнейший, пиано. И не дергайтесь так. Да, я несколько переменился. Но ведь не для того, что бы народ на Приморском бульваре криком собирать. Увы, здесь у нас не сцена и, как вы поэтически изволили выражаться, — не «вакханалия маскарада»… Хотя… Ох, как же точно звучит сегодня ваше сакраментальная формулировочка — «вакханалия маскарада»… Как философски и трагически… Разве не лучшее определение мира, в котором мы живем? А вы — мастер политического гротеска! Надо признать — мастер!..
Вениамин, поднимаясь, дрожа и заикаясь от страха: — Д-должен откланяться, тороплюсь на не–не–не–отлож–ж–жную встречу.
Яков: — Похоже, я напугал вас. А что, собственно, произошло? Все тот же театр: смены декораций, ролей, властей. Давайте условимся — перед вами другой человек — Федор Ильич Лямкин — инженер. Да закройте вы рот — мошкары налетит, а вам, верно, в концерте петь. Не буду больше шокировать, скажу коротко — переменил образ мысли и намерен сменить образ жизни. Ведь мой батюшка, царствие ему небесное, потомственный гвардейский офицер. Сражался у Деникина. Я заплутал, было, в лабиринтах жестокой реальности, но вовремя изменил курс.
Вениамин: — Разве у вас там разрешается…Изменять?
Яков: — Помилуйте! Когда ж прощали измену — к стенке, дорогой мой. И без промедления. Результат, как понимаете, для меня нежелательный. Конспирации обучен, скрываюсь. Вы б меня ни за что не признали, кабы я сам не окликнул. А уж старым знакомым тем более на глаза не лезу. К тому же — через час меня уже не будет в городе, а может… Может и вообще… Впрочем, это к делу не относится. Просьбу к вам имею чрезвычайной важности… Не знаю уж, как подойти… Мы с вами соперничали — за сердце Марии Николаевны сражались. Было дело, не отпирайтесь. Не отступил бы я, ни за какие каврижки не отступил, и она ко мне симпатию имела… Только вон как жизнь распорядилась. Вряд ли придется нам с ней свидеться. Но оставить в беде… дорогую мне женщину не могу. Над Машей нависла большая опасность, а я своей, как изволили заметить, изменой, еще больше ее дело испортил. В нашей… организации знали о моей связи с Полевицкой и даже кое–кто считал, что я держу ее в осведомителях. Да и я б не возражал, только не шла Маша на компромисс с совестью, а совесть ее была не на моей стороне.
Вениамин: — Значит, правду говорят, что тогда в театре она вас подсвечником чуть не до смерти огрела и с заговорщиком скрылась?
Яков: — «Огрела!» «До смерти!» Что за наивный народ — артисты! Дети! Поглядите на меня — разве такие погибают от руки нежной дамы? Разве певички уходят от ЧК? Скрылась бы она, если б мы не позволили ей уйти! Я лично этот побег прикрывал и убежище лесное в тайне от товарищей сохранял. Любовь, сами знаете — жестокая штука…Да вам ли объяснять!
Вениамин: — Хм… Вроде вы… того…ну, меня не по тому интересу ранее определяли. Как бы, не по дамской части.
Яков: — Уж простите соперника бывшего! Стать у вас изящная, манера одеваться франтоватая, бровки подбриты… вот и глумился насчет не стандартной, так сказать, ориентации. Ревновал, простите великодушно.
Вениамин: — А меня ваши насмешки и не задевали. Я всегда был выше нелепых сплетен. Мало ли чуши обыватели болтают.
Яков: — Не в обиде — и слава Богу! Тогда у меня просьба — вот записка. Передайте ее Маше сегодня же. Об одном молю: поторопитесь! Последствия могут быть страшные — готовится операция — Мария и ее друзья будут арестованы. Надо предотвратить трагедию. Только вы один… Как друг, как любящее сердце… (тайком смахивает слезу) Прощайте, берегите ее. На вас вся надежда. Не поминайте лихом запутавшегося чудака. (Уходит, оставив на скамейке изумленного Вениамина.)
Мальчишка беспризорник: — Дяденька добренький, дайте денежку! А то я вам в рожу плюну, а у меня сифилис.
Вениамин опасливо дает ему деньги, брезгливо отворачиваясь. Пацан корчит рож, плюет мимо и убегает.
СЦЕНА 6
Номер в захудалой одесской гостинице.
Алекс собирает солидный кофр, старательно складывает в него книги и вещи.
Жорж, завершая костюм одесского обывателя, оглядывает себя с тоской в зеркале.
Жорж: — Может, ради нашей бывшей дружбы, ты мне все же ответишь в последний раз, Саша? Таки «да» или таки «нет»?
Алекс: — Да! Да! Да! Я уезжаю один. Посылку беру с собой. Документы отличные, энергия бурлит. Ты остаешься в резерве. Глубокая консервация агента.
Жорж: — Он уезжает один! Без друга, без помощи, без поддержки! Разве он самый дурной в этом мире? Подумай, что будет с тобой, Саша? Когда ты работал без меня? Кто будет прикрывать это щуплое тело от пуль? Кто станет терпеть твой босяцкий юмор?
Алекс: — Завершу дела в Париже — и тут же вернусь. Не плачь, Аргентина, свидание с тобой откладывается до более удобного случая. Во–первых, я должен быть свободен вот от этого багажа. (примеривает на вес заполненный чемодан) — Ума ни приложу, какой идейный кретин везет за границу пароходом такие толмуды?
Жорж: — Ну почему, как какая–то дрянь — непременно толмуд? Написано же русскими буквами «Капитал»! И что смешно — обложка гениального труда Фридриха Маркса в самом деле вместила целое состояние… И кто подумает про него плохо?… Так мне послышалось, ты сказал «да»? В принципе — я готов. Где моя шерстяная пижама — на корабле сквозит.
Алекс: — Жора — вот соломенная шляпа. В Одессе жара. (надевает на него шляпу, вкладывает в руки скрипку в футляре, изображает одессита): — Доброго утречка, маэстро Камерзон! Так что вы говорите, мой Мойша опять забыл снять футляр на скрипке? Я ж говорила ребенку: дома играй в футляре — зачем зря портить дорогую вещь? Совсем другое дело, когда учитель просит послушать…
Жорж нелепо стоит в аккуратном сюртуке, со скрипкой в чехле и в соломенной шляпе. Всхлипывает.
Жорж: — Плачу от смеха… И что — похож я на скрипичного учителя?
Алекс: — Еще какого! Я б от такого сбежал. Въедливый тип, за каждый диез удавит. Поскольку на музыку молиться.
