Ролан Валейр - Умолкнет навсегда

М. де Сервантес. Вам, как никому другому, известны наши странствия: в любое время и в любом месте ваши люди сопровождали нас от самого Толедо. Как и в ту бесконечную ночь, когда мы заблудились в степи.

Телло де Сандовал. Та ночь, дон Мигель, не была делом моих рук. Винить следует легковерную вашу молодость. Либо же вашего проводника. Ваш рыцарь печального образа заблудился в собственном изгнании.

М. де Сервантес. Сеньор Инквизитор… Впрочем, должен ли я по-прежнему именовать вас «сеньор»? Даже и после кончины?

Телло де Сандовал. Действительно, у нас, в преддверии рая, не очень строго соблюдается иерархия. Но, поскольку все уже напрочь забыли мое имя…

М. де Сервантес. Ладно, инквизитор, даже смерть не прибавила вам мудрости. Человек, возможно, был изгнан от вас. Указ за указом, ложь за ложью — немудрено, что душа замкнулась в самой себе. Но не ушел ни от себя самого, ни от себе подобных. На пепелищах от ваших костров очень скоро произросла новая жизнь.

Телло де Сандовал. На беду, произросли даже и полемические умы, дон Мигель. Не станете же вы фантому, каковым я являюсь, приписывать некое циничное равнодушие! В конце концов, мы не более, чем прах. Прах четырехсотлетней давности. Так сохраняйте же приличествующую вашему состоянию элегантную холодность.

М. де Сервантес (ему смешно). А заметны ли вам пределы ярости, зреющей в глубинах моей Книги, сеньор инквизитор?

Телло де Сандоваль. Изгнание все же имело место, дон Мигель. И ваша Книга — эпитафия ему.

Декорация 1: в степи. Тасит, Мигель и Санчо сидят вокруг костра.

Мигель (Таситу) Вы думаете о вашем сыне?

Тасит. Почему? Из-за огня? Я о нем думаю постоянно, дон Мигель. И не сержусь на огонь: он ведь не умеет делать ничего другого. Я сержусь на факельщиков. Сержусь на дровосеков, на конюхов, запрягавших лошадей в телегу. Сержусь на кузнецов, подковавших лошадей, запряженных в телегу. Сержусь на барышников, продавших лошадей Святому братству, прекрасно зная при этом в глубине своих черствых сердец, что эти лошади, дон Мигель, доставят Иисуса, моего или другого, прямо в пекло.

Санчо. Мало вам, что мы потеряли наших животных? Богохульствуйте погромче, чтобы было слышно аж до Мадрида. Неужели одному мне будет больно, когда нас начнут сжигать на костре?

Тасит. Неважно, кто ты есть, Санчо. Важно об этом заявить во всеуслышание.

Санчо. Значит, по-вашему, дон Тасит, если я трус, то должен объявить себя главным трусом Астурии и Андалузии, чтобы завоевать ваше уважение?

Тасит. Не столько мое, сколько свое собственное уважение, Санчо. Ты — то, что ты есть. Скрывая свою суть, более храбрым ты не станешь, а вот себе изменишь. Трус, заявивший о своей трусости, — живое существо, а тот, кто это скрывает, — только тень труса.

Мигель. А мне сдается, что во времена аутодафе трус, который прячется, это как раз живой трус. Тот же, который себя декларирует, оказывается мертвым.

Тасит. Довольно распространенная ошибка, произрастающая преимущественно на молодых побегах.

Мигель (Таситу). Не кажется ли мне, что в вашем доме по пятницам задергивали занавески и задвигали вечером засовы?

Тасит. И чем же все эти прятки закончились?

Мигель. Монаха узнают по одежде, дон Тасит. Возможно, все беды происходят оттого, что вы не носите свой костюм достаточно убедительно.

Тасит. Я сменил имя, Мигель. Из Эмета бен Энгела, подлинного имени моих предков, ведущих свой род прямо от ангелов, я сделался католическим Таситом, что значит молчаливый. Я замкнул уста печатью. Укрыл священные свои тексты под нелепыми обложками рыцарских романов. Перестал раскачиваться во время молитвы, которую произносил на латыни, обдирающей мне горло. Ел на людях некошерную пищу, которую отказывался принимать и мой желудок, и моя душа. Показывался в церкви во время Святой Недели и на Рождество. И даже крестил собственного сына, прежде чем сделать ему тайком обрезание в задней комнате сапожной мастерской. Скрепив сердце, дон Мигель, осушив слезы и сделав вид, что не слышу молчаливых упреков предков. И все ради чего? Зачем? Чтобы он обратился в пепел и прах прежде своего отца.

Мигель. А теперь вы и будущее свое хотите принести в жертву огню.

Тасит. Мое будущее — это мое настоящее. Если в настоящем одна лишь ложь, какое будущее можно вообще построить?

Мигель. Истина горит ясным огнем, дон Тасит. Ясным, но не бросающимся в глаза.

В это время появляется Крестьянин 2. Он несет огромную книгу, обложка которой украшена металлическими застежками.

Тасит, Мигель и Санчо не видят его.

Крестьянин прислушивается к их разговору.

Тасит. Если хотите узнать беспристрастное мнение, спросите у Санчо.

Мигель. Санчо, если признание в том, что ты крестьянин, стоило бы тебе жизни, признался бы ты?

Санчо. О, мы, простые люди, когда нам позволено высказаться, предпочитаем помолчать.

Мигель (Таситу). Вот вам ответ.

Тасит (Санчо). Но если бы каждый день, каждую минуту каждого дня от тебя требовали быть тем, кем ты не являешься?

Санчо. К примеру, баском или каталонцем?

Тасит. Хоть бы и так.

Санчо. Ах, дон Тасит, думаю, что предпочел бы немедленно умереть в образе сына родной моей провинции, нежели потом всю жизнь подвергаться преследованиям предков, которых я отверг.

Мигель. Стало быть, тебе важна твоя идентичность.

Санчо. Ей богу, не знаю, дон Мигель. Насчет идентичности этой, право слово, никогда не было у меня достаточно средств, чтобы ее поиметь. Но, ежели бы мне ее и предоставили задаром, я бы даже не знал, каким образом прицепить ее к моему мулу.

Крестьянин 2. Сеньоры…

Удивление Тасита, Мигеля и Санчо.

Крестьянин 2. Видя вас в тоске и печали спустившейся ночи, могу ли я предложить вашему вниманию и вашему любопытству никогда не устаревающую и удивительную забаву? Эта чудесная и пророческая книга досталась мне от одного мавра, а ему, в свою очередь, от тюремщика мавританской тюрьмы, в которой автор данной книги, ныне человек уже пожилой, заключен с самых ранних своих лет.

Тасит. Я узнаю тебя!

Крестьянин 2. Навряд ли сеньор мог узнать меня, поскольку никогда прежде мы не встречались. Многим казалось, что они меня узнают…

Тасит. Ты — тот крестьянин, к которому отправилась моя принцесса!

Крестьянин 2. Уж слишком велика была бы милость, если бы сама принцесса или даже просто ее придворная дама отправилась в мое жилище, учитывая, что у меня и жилища никакого нет. Подобно вам, как мне кажется, я вечно странствую, не нарушая, однако, пределов сего полуострова, служащего кораблем как вам, так и мне.

Тасит кидается на Крестьянина.

Тасит. Лжешь! Ее похитили как раз по дороге к тебе!

Мигель и Санчо бросаются к Таситу и пытаются удержать его от агрессивных действий против Крестьянина.

Мигель. Перестаньте!

Санчо. Сеньор рыцарь!

Тасит. Говорю же вам, это он! Гнусный тип, погубивший мою дочь!

Мигель. Да как такое может быть, дон Тасит? Взгляните! Да посмотрите же! Человек этот — пеший, а мы вот уже несколько недель или даже месяцев, как в дороге верхом.

Тасит успокаивается.

Тасит. Вы правы… У меня голова кружится…

Крестьянин 2. Могу я? Эту книгу…

Санчо. Убирайся-ка ты вместе со своей книгой!

Мигель (Санчо). Погоди. О рыцарском романе нельзя судить лишь по обложке. (Крестьянину): У твоей книги есть название?

Крестьянин 2. «Злоключения Рыцаря Великого Предназначения дона Кихота Доброго».

Декорация 5: камера в тюрьме Аргамазилла дель Альба в 1587 году. На тюфяке угадывается простертое тело замученного пытками Тасита. Он без сознания, лежит лицом к стене, спиною к публике.

Входит Сандовал.

Сандовал (показывает на тело Тасита). Надеюсь, он спит.

Сервантес. При желании можно назвать это и сном.

Сандовал. Оставьте игру слов, дон Мигель. Я знаю, что он жив.