Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
— Я хочу, чтобы вы его сравнили с тем, что испытывает Михал Михалыч Жванецкий.
— Ну это абсолютная замена секса. Одна и та же энергия. Либо вы водите рукой, либо не рукой. Либо вы пишете, либо встречаетесь с женщиной. Либо у вас все остроумие, весь запал, заряд уходит на нее, либо это же самое вы отдаете бумаге. Это не два вида энергии, это один вид.
А женщины это не запоминают. А на бумаге остается. А внутри женщины это уйдет, и она же еще, стерва, будет тебя упрекать, что не сообразил, что отдал ей это, а мог бы положить на бумагу. И это сохранилось бы надолго, и кто-то бы восхищался. И не кто-то, а тысячи человек могли бы почувствовать и аплодировать. А это все ей, одной, гадине. И она все равно встает и идет на кухню с ворчанием.
— Выходит, Михал Михалыч, что все женщины, которые встречались вам на пути, — неблагодарные клуши и стервы. И читатель прочтет и скажет: «Не повезло Жванецкому». Не повезло?
— Да-да, не повезло, потому что восторгов не выказывают. Любить — любят… Я сам тоже считаю, что невозможно без конца восторгаться, но… Певицы восторг вызывают у меня. Я вообще люблю женщину, которая поет. Такое физическое ощущение, что к красоте ног, красоте груди и тела добавляется огромное, потрясающее достоинство — голос. Она еще и поет! Потом меня привлекали балетные женщины. Но балетные женщины вымотаны страшно. Вымотаны бесконечным физическим трудом. То есть там рассчитывать не на что, и она не пытается на что-то рассчитывать. «Это культура тела, Миша». У меня никакой культуры тела не было, я должен был восторгаться культурой ее тела. Я и восторгался.
— Насколько правильно я вас поняла: если выбирать между красивой поющей женщиной и красивой непоющей, вы выбираете?..
— Красивую поющую. Уж не пишущую, конечно.
— Журналисток терпеть не можете, я это заметила.
— Что к ней добавляется чисто физического оттого, что она пишет, кроме лукавства и фуражечки?.. А вот если голос… Это божественное.
— Мне кажется, в ваших вещах очень сильно сексуальное начало. Ну, например: «Нью-Йорк — сексуальный город. Там все стоит». Или: «Красивая женщина дрожала на верхней полке, как студень». Или вот еще: «Девушки в Одессе — как кукурузные початки молочно-восковой спелости». Значит, прав был один большой русский писатель, который утверждал, что искусство от секса, а наука от ума?
— Я имел в виду энергию. Но ум необходим. А девушки в Одессе, они покрыты какой-то такой пыльцой и страшно аппетитны. И почему-то они там так одеваются. И такие округлые, в Одессе. Видимо, питание, и загар, и воздух степной действуют. Я мог бежать сзади и испытывать яростное желание укусить их. Не ущипнуть. Ущипнуть — это пошловато-ресторанное что-то. А укусить… И очень, конечно, не хочется получать удовлетворение. Хочется это чувство оставить неудовлетворенным. Вот Бог снабдил женщину способностью не удовлетворяться. А мужчина мгновенно кончается. Мгновенно скисает и идет. Даже не знаю куда. Потом, видимо, там выпивает и оттуда возвращается. Время уходит, он курит у бочки с друзьями, сплевывает. Пока снова не раскачается, пока снова в нем что-то не оживает. Это нехорошо, это неправильно. Я себя за это не люблю.
— А вы никогда не хотели стать женщиной?
— Хотел, да. Я хочу себя иногда чувствовать женщиной. Но уж точно я никогда бы не мог быть голубым. Я не представляю, что можно поцеловать мужчину всерьез с какими-то планами на будущее. В шею волосатую. Ну просто какой-то кошмар. Я сочувствую женщинам: вот эту гадость целовать, вот это заросшее небритое хайло. Особенно бывают у нас такие неопрятные алкаши. И кто-то же целует их. Я сам на себя в зеркало смотрю после вчерашнего, и запах изо рта… я так сочувствую, я так сочувствую женщинам. Я желал бы, чтобы лицо мое было женским и пахло бы от меня хорошо. Чтобы женщина, которая меня целует, чувствовала бы только приятное. Но я бы оставался при этом мужчиной. Я, как говорил мой приятель, лесбиянкой мог бы быть, а педерастом — никогда.
— Михал Михалыч, а вам не кажется, что у нас какой-то легкомысленный разговор получается. Может, посерьезней вопросик? Ну, скажем, дает ли действительность повод для сатиры?
— Серьезных вопросов — не надо. Сейчас все спрашивают — как лечь? Как встать? Каким способом овладеть?
— А вы большой специалист?
— Нет. Я с удовольствием обсуждаю. Вряд ли я большой специалист. Теперешние молодые люди разбираются лучше меня. Что-то вроде группы сексуальной поддержки, надо быстро-быстро перед выходом на сцену. Женщины умеют это делать: за кулисами она его опустошает, и он выходит на сцену опустошенный, и мы это видим. Он поет под фонограмму, потому что все ушло.
— А вам плевать на политику?
— Нет, я весь в политике. Я тяжело страдаю. Я вяло говорю и тяжело переживаю. Я прекрасно все понимаю. Но не будем.
— Тогда вопрос из разряда, чтобы никому не было обидно: политика (о ней вы не хотите говорить) и секс (о котором вы хотите говорить) пересекались в вашей жизни?
— Я замещал комсомольского секретаря в порту. Я сидел и клацал одним пальцем на машинке. Явилась девица, колени — как дыни. В легком платье оказалось, что вообще больше там ничего и не было.
— Я хотела бы устроиться на работу, — сказала она.
— А что вы умеете делать? — спросил я.
— Ну, по крайней мере, одним пальцем на машинке, как вы, напечатаю.
И села, по-моему, ко мне на колени, очень плотно. Такая она была жаркая, солнечная. А год был пятьдесят седьмой. Мне — двадцать три. А сколько я мог терпеть, когда мне показывают, как надо печатать на машинке? От нее пахло удивительно, как подсолнухи в степи.
Через час, я думаю, начали стучать в дверь. Это был дикий стук, которого все боялись в те годы. Там уже, за дверью, собралась толпа, а мы не открывали. Я не знал, что делать, потому что открыть — это еще хуже, чем не открыть. Я слышал, как мой друг Кигель кричал: «Он там, он там!» Ну сколько можно было не открывать. Я открыл. И хотя мы имели приличный вид, меня исключили к чертовой матери из комсомола. И так кончилась моя карьера комсомольского секретаря.
— Интересно, как вас называют друзья?
— Те, кто любит, — Мишаня. А был — Жванька, в детстве. И между прочим, был Жванькой, потом стал Жванецким. Жрали какую-то чушь. Макуху жрали. В Одессе, на маслозаводе, выдавливали масло из семечек и оставшиеся выжимки спрессовывали в плитки. Что же макуха напоминала? Вот как ваш магнитофончик, такого же цвета и толщины. А мы их грызли, эти выжатые семечки. Худющим был я.
— А так не скажешь. Видимо, хорошо питаетесь?
— Да, хорошо. Это единственное, что я люблю. Кроме любви настоящей, я люблю поесть. Потому что всего в этой жизни три удовольствия — поесть, любовь и успех приятен.
— Кто готовит известному сатирику?
— Чаще всего ем здесь, в офисе нашего театра. Не очень доволен. Все время горит что-то внутри. Заглушаю содой, чем попало. А люблю очень простые вещи: люблю борщ, люблю гречневую кашу, люблю котлеты и вареный кусок мяса на кости.
— Кого из артистов вы считаете лучшим исполнителем ваших произведений?
— Мариночка, мы ж договорились, что вы будете задавать вопросы, которые никто не задавал. Вот этот вопрос задавали. Эстонцы так говорят: задавал-ли, обижал-ли, где вы был-ли. Все с двумя «л».
— Это были поддавки. Если серьезно, у вас есть фраза: «Наша жизнь никому не нужна, кроме нас, наша смерть никому не нужна, кроме нас». А вам, Михал Михалыч, чья-нибудь жизнь нужна?
— Еще как нужна. И моя жизнь нужна. Но в этом-то вся и штука: я все время испытываю одиночество. Женщина (я снова возвращаюсь к женщине) — она рядом с одиночеством, правда? Женщина всегда возле одиночества мужского. Физическая близость не снимает одиночества, может, только на мгновение… Я иногда себя чувствую как лошадь, которая бегает по кругу. Пробежала круг — колокольчик ударил. Еще круг — опять ударил, дзынь… Мой друг Ширвиндт говорит: пенсию тебе надо оформлять. Жванецкий — пенсионер? Какой кошмар!
— Михал Михалыч, а пари? Уже забыли?
— Держи «Паркер». Дарю…
Один в лодке, не считая… таланта
А в другой кулисе притаился тоже одессит. Тоже темпераментный, но совсем тихий. Молчун с печальными глазами. Они стали еще печальнее с тех пор, как он потерял друга и партнера — Витю Ильченко. И больше не собирается «замуж» во второй раз. Печальный однолюб Карцев. Сегодня Роман Карцев это
Минус друг Витя, плюс друг Миша.
Плюс Москва, минус Одесса.
Плюс высокий гонорар, минус уверенность в завтрашнем дне.
Минус замкнутость, плюс богатая внутренняя жизнь.
Плюс понимание всего вышеперечисленного, минус растерянность, плюс ностальгия… Все плюсы и минусы сошлись в том, что он
ОДИН В ЛОДКЕ, НЕ СЧИТАЯ… ТАЛАНТА
Испорченный артист — В Одессе детей насилуют едой — Искусство ладить с начальством — Однолюб навсегда — Одессизм от Ромы
