Валерий Гаркалин - Катенька
Но я забегаю вперёд. Вернёмся в Щёлково. Два последних школьных года благодаря театру проскочили как-то незаметно. Я репетировал, играл спектакли, а ещё и посещал школу, что можно было приравнять к небольшому подвигу. Даже экзамены на аттестат зрелости сдал довольно успешно. Жизнь впереди мне виделась вполне прямой и безоблачной.
Меня не берут в артисты
Наконец, летом 1971 года я окончил школу. Ну, теперь поступлю в театральный институт, а дальше всё пойдет как по накатанной. Мои успехи на самодеятельной сцене не оставляли сомнения в светлом будущем. Кто же, если не я, достоин обучения в театральном вузе? А уж там я всем докажу, какое потрясающее сокровище в моём лице получит российская сцена!
Как и все тогдашние, да и нынешние абитуриенты я пошёл прослушиваться во все московские театральные институты одновременно. Только ВГИК остался в стороне.
Именно театр манил меня, именно ему я собирался посвятить жизнь. Облом случился везде и сразу. Меня не взяли никуда, отсеяв ещё на предварительных турах. По прошествии почти сорока лет трудно сказать, правы ли были педагоги, не обратившие на меня никакого внимания и посчитавшие меня бесперспективным. Если сейчас просмотреть списки выпускников театральных вузов моего несостоявшегося призыва, можно заметить грустную особенность. Большими артистами из них стали очень немногие. Остальные куда-то пропали и растворились, а, возможно, вообще ушли из профессии.
Для меня же та история оказалась важнейшим уроком на всю жизнь. При наборе уже далеко не первого собственного курса в РУТИ, бывшем ГИТИСе, я предельно внимательно наблюдаю за всеми юношами и девушками, поступающими ко мне учиться, стараясь не перепоручать данный процесс никому. Это не спасает меня от ошибок, но по крайней мере, надеюсь, резко уменьшает их количество. Ведь от моего решения зависят судьбы ещё очень молодых людей. Хотя точно определить, правильно ли я поверил в кого-то, увидел его профессиональный потенциал можно только с теми, кого я в итоге взял к себе в мастерскую. А сколько звёздочек я мог просмотреть, не заметив? Человек, особенно молодой, далеко не всегда раскрывается сразу и тем более публично в такой тонкой материи как лицедейство. Не принятые мной ребята могли разувериться в себе, навсегда уйти в какую-то другую, чуждую для их естества жизнь и ощущать себя потом глубоко несчастными. Об этом мне даже думать неприятно. Хотя кого-то из тех, кого я отговорил от нашей профессии, надеюсь, спас от множества разочарований, поджидавших, уверен, их на этом пути.
Слесарь
История Гаркалина-профессора ещё даже не маячила на горизонте. Чего уж там — мне и простым артистом не было позволено стать. Провалившись во все актёрские вузы, я должен был начинать взрослую жизнь. А как, если никем, кроме как актёром я себя не мыслил? Никаких связей в культурном мире у моих родителей не было, и мне пришлось пойти работать на завод контрольно-измерительных приборов, находившийся в подмосковном городе Фрязино, слесарем КИП. В мою задачу входило контролировать измерительные приборы давления, а при необходимости их ремонтировать. С тех пор я могу отличить вакуумметр от моновакуумметра и манометра.
На заводе, как в зеркале, повторилась школьная история. Опять те же издевательства, тот же нажим и идеологический прессинг.
Нет, такая жизнь меня точно не устраивала, а к иной меня не допускали. И снова было отчего впасть в отчаяние. Правда, моё существование немного скрашивал родной Щёлковский народный театр, но разочарование от вступительных экзаменов сильно деформировало стройную картину мира. К тому ж стремительно приближалось совершеннолетие, что автоматически влекло за собой армейский призыв.
Советский солдат
До сих пор не устаю удивляться, насколько я был советским человеком. Мощная промывка мозгов в школе и на заводе отлично сделала своё дело. Ведь в армию я мог не идти, либо, уж если и идти, то в гораздо более комфортном варианте.
Как я уже писал, в младенчестве я переболел полиомиелитом, отчего у меня сохранилась пожизненная хромота. При подобном диагнозе, да и некоторой актёрской сноровке, ничто не мешало немного педалировать свой недуг и вовсе освободиться от военного призыва или по крайней мере стать годным к нестроевой службе. Я же, снедаемый чувством, что должен пойти служить, как и все окружавшие меня сверстники, наоборот, всячески пытался затушевать проблемы с ногами. Мне это прекрасно удалось, и родина направила меня выполнять священный долг на Дальний Восток, на стыке китайской и монгольской границ, в строевые части.
В начале 70-х годов это было самое неспокойное место во всём необъятном Советском Союзе. Ещё совсем недавно произошёл советско-китайский вооружённый конфликт на острове Даманском, и мелкие стычки возникали повсеместно. Часть, где мне довелось служить, находилась в постоянной боевой готовности, муштровали нас по полной программе, и нельзя сказать, что это было лишено всякого смысла. Угроза большого конфликта с недавними «братьями навек» китайцами висела над нами постоянно. Наш противник был совсем не условный, а вполне реальный, и при хорошей погоде мы отчётливо видели не только их лица, но и кулаки, сжимаемые в нашу сторону.
В армии я понял, что издевательства надо мной в школе и на заводе были ещё цветочками. Вот где машина подавления работала на полную мощь, без выходных и праздников, рождая всё новые способы унижения, лишая человека остатков чувства собственного достоинства, заставляя совсем ещё молодых людей терять человеческий облик. Одновременно не простаивал и идеологический пресс — в лице цепочки замполитов, комсоргов и прочих идеологических армейских работников, пытавшихся непрерывным пропагандистским усердием оправдать свой, по советским масштабам, вполне белый хлеб с приличным куском масла. Нам, и так измученным постоянной военной подготовкой, в свободное от неё время активно промывали мозги, дабы усилить любовь к родной армии и ненависть к предполагаемому противнику. Целесообразность и эффективность этих занятий стремились к нулю. Армия делала всё, чтобы любить её было не за что, но перебежать в Китай к вероятному противнику, либо в Монголию к потенциальному стороннику желающих не находилось. Китай тогда был не нынешний, и путали нас им не зря. А про монгольскую нищету слагали легенды.
Оказывается, и в армии возможна жизнь
Как учит отец нашей профессии Константин Сергеевич Станиславский, играешь злого — ищи, где он добрый. Так и в жизни, ничего не бывает плохого до конца, кроме смерти. (Да и смерть, как я теперь понимаю, существует для того, чтобы мы могли полнее оценить, насколько всё-таки прекрасна жизнь.) Вот и армейская мерзость вдруг окрасилась для меня в новые, более тёплые тона.
Через год после начала военной службы в нашу часть был переведён молодой человек, назначенный секретарём комсомольской организации. Звали его Анатолий Белюков. Был он преподавателем истории из Кемерово. Об этом городе я ничего тогда не знал, и даже предположить не мог, что он займёт в моей судьбе особое место. Очередной раз удивляюсь тому, какие важные знаки подбрасывает нам жизнь, и сколь внимательными должны мы быть, чтобы не пропустить их в ежедневной круговерти.
Познакомились мы с Анатолием на территории части, разговорились и не могли остановиться более трёх часов. Впервые в своей армейской жизни я мог обсуждать вещи, меня действительно интересовавшие, да ещё с человеком старше и гораздо образованнее меня. Мы говорили о литературе, поэзии, истории. Поэты «серебряного века» занимали меня гораздо больше, чем устав внутренней службы, и если бы не армейский распорядок, думаю, мы говорили бы до утра. Понятно, что мы не могли не сдружиться. Эта дружба продолжается до сих пор. Пожалуй, Толя Белюков стал первым из тех моих друзей, кто сопровождает меня всю жизнь, несмотря на огромные расстояния, разделяющие нас.
Работу комсорга он понимал совсем иначе, чем воинское начальство. С его приходом в части быстро сформировались небольшие творческие коллективы по интересам. Естественно, возник и театральный кружок, которым, понятно, стал руководить я. Это был мой первый опыт режиссёра-постановщика; впервые я руководил людьми, навязывал им свою художественную волю, но, главное, опять выходил на сцену, пускай не всегда в подходящих для этого условиях. Мы ставили Чехова, учились искусству комического, завоёвывали популярность у сослуживцев, что было нелегко. Армейский социум жёстко структурирован и с большим трудом воспринимает чей-то незапланированный успех. Воинские будни не стали от этого легче, но в них появился некий человеческий островок, когда можно было быть самим собой, что-то пробовать, осмысливать, находиться в пространстве великого русского языка, а не только командного и матерного. Этот кружок стал настоящим глотком воздуха, и я утвердился в своём желании заниматься театральным делом настоящим образом.
