Наталья Крымова - Владимир Яхонтов
Театрально оформленный доклад-монтаж — так, по соглашению с Яхонтовым, написано было в повестках, приглашавших на просмотр…»
Когда-то рецензия в грозненской рабочей газете отразила смысл явления и нужность его людям. Теперь профессиональный критик, умеющий непосредственно слушать, не втянутый в сложные театральные распри, озабоченный делом, которое ему поручено, откликнулся на факт искусства, оценив его принципиальную новизну.
Фрагменты различных текстов «кажутся плотно приставшими друг к другу: швов не видно… Не механическое, а органическое соединение кусков, соединение, убеждающее своей неумолимой логичностью… Яхонтов не обставляет свое выступление никакой торжественностью и пышностью. В нем нет ничего от дурного актерского тона… нет и тени театральщины. Но здесь есть подлинное мастерство; ничего случайного, все сделано, рассчитано, размечено. И все искренно и просто… Можно много писать о работе Яхонтова, об ее общественной значимости и художественной ценности. Но этого, конечно, будет недостаточно. Необходимо, чтобы Яхонтова послушали широкие массы рабочих».
Интересно, что автор статьи, подыскивая определения увиденному, отмежевывается от всего театрального, как от надоевшего и неуместного: «На сцену выходит человек, скромно одетый, в кепке…», «Нет и тени театральщины, но есть подлинное мастерство…», «Все искренно и просто…», «Скупость жеста необычайна. Зато необычайна благодаря экономии и выразительность жеста».
Актером были хорошо восприняты уроки Вахтангова и Мейерхольда, но об этом не задумывались первые взволнованные зрители «Ленина». Они видели, чем кончаются попытки старых театров прикоснуться к ленинской теме. В бывшем Александрийском театре вышел театрализованный «лито-монтаж» «У великой могилы» — «представление оперно-трагедийного стиля». В зале Ленинградской консерватории была поставлена театрализованная поэма «Вождь» с участием хора.
Автор передовой статьи «Памяти вождя» в январском номере ленинградского театрального еженедельника подытоживает: «В арсенале театра очень трудно найти бесспорные и убедительные приемы, пригодные для данного случая… Поверхностный шаблон привычно-театрального пафоса не соответствовал глубокому и сосредоточенному настроению зрителя».
Хор, декламация, пафос — приемы, обычно применявшиеся (и теперь еще применяемые) для торжественных дат и пьес «монументального» содержания, — в 1925 году обнаружили свою полную неуместность. Вывод этот сделан не в театральной рецензии, а в передовой статье, отражающей общественные тенденции культурной жизни Ленинграда. И, как бы в укор театрам, про композицию Яхонтова сказано, что в ней «ни единой фальшивой ноты. Экономия и предельная скромность».
Все-таки у театральной аудитории тех лет был чуткий слух. Конечно, она была разной и иногда резко делилась. С ленинской темой театры обращались не к нэпманам, а к тем, кто эту тему приносил с собой в театр как глубоко личную. И хотя актеры и режиссеры, готовившие представления к траурной дате, несомненно были искренни, то, что они отбирали из своего привычного арсенала, резало глаз и ухо фальшью. Зритель был настроен по-особому — театры не находили соответствующих этому настроению сценических форм.
Яхонтов нашел. Может быть, он искал серьезнее и сосредоточеннее. Сказался опыт выступлений в Грозном — через эту (такую простую!) школу не прошли его коллеги по искусству. Так или иначе, один артист оказался впереди мощных коллективов. Он не перещеголял их еще большей театральной эффектностью. Наоборот, он оказался первым в силу демократичности, безэффектности, простоты.
Ленинград был строгим и серьезным городом. Яхонтов совпал с характером этого города стилем своего сценического поведения и содержанием своего искусства.
Успех «Ленина» был настолько велик, что текст композиции 7 ноября 1925 года был перепечатан «Ленинградской правдой» и вскоре издан книжкой. 21 января 1926 года в Большом драматическом театре «по композиции В. Яхонтова» был показан спектакль-доклад «Ленин» (музыка Ю. Шапорина, режиссер П. Вейсбрем).
Мейерхольд, удивленно и недобро посматривающий на весь этот неожиданный разворот событий, вдруг сделал шаг навстречу: предложил Яхонтову сделать в театре композицию о 1905 годе. Яхонтов радостно согласился. Ему казалось, что таким образом, во-первых, снимется возникшее напряжение, а во-вторых, что скрывать, приятно было выступить премьером-солистом в мощном хоре под руководством Мейерхольда.
Но так же как «спектакль-доклад» в БДТ, так и затея со спектаклем о 1905 годе кончилась неудачей. В массовом исполнении текст монтажа потерял напряжение, внутреннюю логику и музыкальность. На сцене неизбежно торжествовала актерская манера чтения, Яхонтов же только-только нащупывал какую-то иную. Сам он, выходя на подмостки, категорически противился, когда его пробовали усилить массовкой или поющим за сценой хором.
«Законы театра конфликтовали с тем искусством, которое я избрал», — признал Яхонтов. Поначалу он думал, что конфликтует с театром вообще. На самом же деле, это выкристаллизовывался и от коллективного искусства отделялся совершенно особый вид театра — со своими законами, своим пониманием действия, зрелищности и художественного образа.
Анализируя в своей книге момент репетиции «1905 года», Яхонтов делает вывод: «Вступали в борьбу два искусства: театр и художественное чтение». Себе, таким образом, он отводит роль чтеца — куда менее сложную, чем та роль, за которую он брался, один исполняя «Ленина». В «Ленине» он был не чтецом, а артистом. Его «литмонтаж» явился своеобразным спектаклем. А все вместе это было театром. Какими бы другими словами искусство Яхонтова ни называлось, они со временем отпали. Осталось одно: «Театр одного актера», что и было вполне справедливо.
Сам он лишь спустя многие годы дал себе отчет в происшедшем, да и то отчасти. «Исполнитель, то есть единственный актер, не случайно остался без коллектива. Он составляет исключение по роду своего искусства» (курсив мой. — Н. К.). В течение последующих двадцати лет он то проникался правдой этой мысли, то изменял ей. Оставаться верным самому себе нелегко — даже испытав, как говорит Михаил Чехов, счастье встречи с собственной индивидуальностью.
Путь актера Яхонтова не слишком занимал Мейерхольда. Они столкнулись на площадке «агитационного искусства», где режиссер считал себя знаменосцем и никому этого знамени уступать не хотел. Конфликт был неизбежен. Ленинградская критика поддержала Яхонтова.
* * *В течение ленинградских гастролер Яхонтов выступал почти каждый день. Заявкам и просьбам не было счета. 9 октября он писал с гастролей Л. и М. Леонидовым, с которыми подружился: «…Я выступал на всех металлургических заводах Ленинграда — и удивительные это были выступления! Словно я говорю самое нужное для этой массы, самое дорогое. Это ведь видно, как они украдкой вытирают глаза рукавом и как молчат после „ранения“, и не украдкой уже, а откровенно и кулаком утирают слезы… Это дорогие дни для меня… „Так мы только его слушали“. „Берега себя, ты нам нужен“. Так мне потом говорят и пишут в анкетах. С 28 сентября до 9-го каждый вечер я легко выношу нагрузку в 7 частей. Часто я читаю по 2 раза в день. Я никогда не испытывал такого рукопожатия… Вот почему этот пронизывающий до костей ветер, и снег, и дождь, и пронизывающий холод, и непроглядная тьма, и лужи, все ничего не значит!.. А окраины здесь широко раскрываются перед глазами: Нева, краны, луна, ветер, пар… На меня часто вдруг нахлынет недоумение, откуда такая сила, если полторы тысячи человек слушают три часа и никто не шелохнется…» Он выступал в клубах, на Путиловском заводе, бывшем заводе Михельсона, перед рабочими ленинградского порта, перед студентами, педагогами, инструкторами культпросвета. Он нашел в Ленинграде благодарную, чуткую, умную аудиторию, в которой так нуждался.
Его приняли и окружили атмосферой понимания зрители, актеры, работники Наробраза, писатели. Критики А. Гвоздев, В. Мануйлов, С. Дрейден, Н. Верховский, С. Цимбал, Б. Бродянский, Е. Кузнецов, Г. Авлов писали о нем, общались с ним, помогали словом и делом. На его выступления приходили известные ленинградские актеры. Ю. М. Юрьев не уставал его слушать и позже звал в Александринку, предлагая роли Чацкого и Арбенина.
Председателем секции ленинградских чтецов до войны был Антон Шварц, — замечательный мастер слова, умный, интеллигентный человек. В атмосфере, им созданной, Яхонтов был окружен мало сказать вниманием — он был кумиром, ничуть не выпадая из общего, строгого ленинградского стиля. Г. Артоболевский, Е. Тиме, Д. Лузанов, С. Чернявский, Т. Давыдова — вот постоянное «чтецкое» окружение Яхонтова.
В 1925 году Яхонтов покорил Ленинград не вообще актерским талантом, но публицистикой, возведенной в ранг искусства. С. Дрейден уточняет: тогда это еще не был театр одного актера, скорее — трибуна одного актера. При том, что объяснять свое искусство Яхонтов ни на какую трибуну не поднимался и ораторских способностей в себе не чувствовал. (Кстати, единственное исключение — речь в защиту Мейерхольда была произнесена тоже в Ленинграде, в Москве он, наверно, и смолчал бы.) По своему характеру он вовсе не был трибуном, но роль трибуна, роль оратора ощутил как самую нужную в данный момент. Он играл ее по законам искусства, требующего правды чувств и перевоплощения. Обладая той чуткостью к времени, которая присуща не столько актерам, а, скорее, общественным деятелям, он из многих театральных ролей в 1925 году безошибочно выбрал роль, лежащую вне известных театральных амплуа. Какого оратора, трибуна, докладчика публика в те годы хотела слышать, таким он к ней и явился. Какому тону, каким интонациям аудитория поверила бы, такие он и нашел. Все неуместное, отжившее, раздражающее — отбросил. Все, что из арсенала Вахтангова и Мейерхольда могло помочь, то и взял.
