И я там был - Этуш Владимир Абрамович
Перед нами стоял другой неразрешимый вопрос — квартира. В комнатушке у Покровских ворот жить было нельзя. Мы часто выходили «в свет», бывали в театрах, у друзей. И когда надо было возвращаться, я с большим нежеланием ехал ночевать домой.
Однако появилась перспектива путем обмена получить комнату побольше, в общей квартире, разумеется. Мы даже вместе ходили смотреть эту комнату и какое-то время там жили. Она была в хорошем доме на Арбате, прямо над зоомагазином. В квартире коридорная система с множеством дверей. Когда мы, осматривая ее, выглянули в окно, где-то совсем рядом раздался оглушительный телефонный звонок. Оказывается, телефон, висевший в коридоре, был приделан к нашей стене. Потом звонки продолжались с раздражающей периодичностью. И звонили не только нам. Звонили соседям, всем по очереди. Слышимость была идеальной, и я волей-неволей вынужден был выслушивать длинные телефонные монологи. Я быстро изучил соседей, узнал их характеры, любимые темы разговоров, но… выдержать все это для меня стало проблемой.
Есть такой анекдот: вечно пьяный студент каждую ночь, ложась спать, снимал ботинки и швырял один за другим в стенку, за которой проживал его сосед, профессор. Интеллигентный профессор долго терпел и, наконец, не выдержав, попросил студента унять свою злостную привычку и не бросать ботинки в стенку, поскольку его, профессора, это беспокоит. Студент страшно смутился, долго извинялся и клятвенно обещал больше этого не делать. К следующей ночи, как обычно, студент снова напился. Пришел домой, сел на кровать, снял ботинок и по привычке запустил его в стенку профессора. Но тут на него нашло просветление, он вспомнил просьбу профессора и, пристыженный, снял второй ботинок, осторожно поставил его на пол и лег спать. А в три часа ночи студента разбудил дикий крик профессора: «Да бросайте же, наконец, второй!».
Я не кричал в нашей новой коммуналке, но и спать не мог. Не спать и поджидать следующий звонок превратилось у меня в утомительную привычку, которую нужно было во что бы то ни стало поломать, иначе это грозило мне нервным срывом. И я это сделал. Проще, конечно, было поломать телефон, но я поступил кардинально. Сейчас это звучит, наверное, глупо, наивно, но, тем не менее, все произошло именно так. Нашу совместную с Лелей жизнь разрушил телефонный терроризм!
Надо сказать, что за всю мою многолетнюю педагогическую практику, начиная с молодых лет, я не позволял себе выходить за рамки, определяющие отношения студента и педагога. Хотя те контакты, которые возникают в процессе обучения — поиски характера, близкий интерес к сущности самого студента, — творческие контакты, не могут исключить неожиданно возникающих эмоциональных порывов со стороны педагога. Но порывы эти, я это всегда помнил твердо, должны быть под контролем и не переходить дозволенных отношений. Такова педагогическая этика. Но однажды я позволил себе забыть об этом.
Я репетировал «Ведьму» Чехова на втором курсе. По сюжету рассказа здоровую крестьянскую девушку выдают замуж за дьячка с весьма сомнительными мужскими достоинствами. Студенты, участвующие в репетиции «Ведьмы», на редкость по своим внешним данным подходили для этих ролей. Исполнительница «ведьмы» Л. Чурсина должна была выразить в отрывке томление своим положением. В какой-то момент я понял, что эти чувства начинают задевать меня уже не просто как педагога. Я сопротивлялся этому… но сердцу не прикажешь, сдался. Я ощутил притягательную близость этой красивой молодой девушки. Она была типичная русская красавица. С ней это случилось впервые, и я испытал чувство влюбленности в этого великолепного человека, светящегося изнутри благородством и целомудренностью. Каюсь, но не жалею!
Но главной женщиной в моей жизни была моя жена Нина.
Итак, я вернулся в свою старую компанию Липницкого, Сосенко и других. С Юрой Сосенко я дружил всю жизнь, а в этот год мы поехали отдыхать в Хосту, зная, что Липницкий собирается в это же время посетить Сочи. И мы рассчитывали встретиться с ним на побережье.
В один прекрасный день мы с Сосенко на лодке заплыли в море довольно далеко и вдруг услышали приветственные крики из другой лодки. Это был Липницкий с дамой.
Он узнал Сосенко на расстоянии по лысине. В дальнейшем мы часто говорили, что если бы не лысина Сосенко, мы бы с Ниной не встретились.
Когда мы подплыли к берегу, Липницкий вывел из воды свою спутницу — молодую стройную девушку, длинноногую шатенку с немного раскосыми синими глазами и татарскими скулами. Мое первое впечатление от появления этой девушки, будто вышедшей из белоснежной пены морской, было ошеломляющим. Это была Нина, моя будущая жена, с которой я прожил всю жизнь. Нина держала себя просто, но сдержанно. Была немногословна. И тем производила на меня еще большее впечатление. Была в этом какая-то завораживающая загадочность. Она мне очень понравилась. Никакой особой пылкости я не почувствовал, но интерес возник немалый.
Правда, вначале мое положение носило двусмысленный характер. Ведь она приехала не одна, а с моим другом. Я не знал, как складывались их взаимоотношения, поэтому не позволял себе предпринимать каких-либо активных действий. И еще одна «мелочь» останавливала меня. У меня в Хосте была своя Нина… Так что мой интерес ограничивался ни к чему не обязывающими светскими беседами. Единственное, о чем я сумел с ней договориться, это о возможности последующей встречи. Причем все это было так неопределенно, что я ни на что не надеялся. Я сказал Нине, что если она когда-нибудь снова будет в Сочи, то там окажусь и я… а если, чем черт не шутит, она приедет в Москву, я бы очень хотел увидеть ее. Мы обменялись телефонами. Так редко бывает, но, на мое счастье, Нина приехала в Москву! И мы встретились! Наша встреча длилась не так долго, как хотелось. Мы прогулялись по Кремлевской набережной, съездили в зоопарк, ели мороженое, разговаривали. Всю дорогу ей ужасно жали новые туфли, но она терпела. Я узнал об этом потом. Прощаясь, мы договорились летом встретиться в Сочи, куда театр снова предполагал отправиться на гастроли.
При повторной встрече в Сочи мы с Ниной целый месяц провели вместе и за это время фактически заключили союз. Я делил себя между театром и Ниной. Вопрос был решен. И с гастролей я уезжал не в Москву, а в Баку, чем подбросил коллективу тему для разговоров. А Тол чанов прямо сообщил во всеуслышанье, что Этуш, очевидно, едет в Баку осматривать недвижимость.
В Баку я познакомился с родителями Нины, увидел ее на своем родном фоне — среди родных, друзей и знакомых и утвердился в своем решении. Нина переезжала в Москву! Но — куда? В родительской квартире условия не позволяли поселить новую семью. Тогда возник вопрос о покупке комнаты. Обо всем этом мы толковали в дороге, но когда через четверо суток поезд прибыл в Москву (тогда так ходили поезда), вариант с комнатой отпал сам собой.
Первым нашим убежищем была гостиница «Москва», из которой меня каждую ночь выдворяли, как непрописанного в ней. Но вскоре дирекция театра разъяснила ситуацию, и мы с месяц прожили в гостинице легально, а потом вынуждены были снимать комнаты. Такое изнурительное существование длилось довольно долго и измотало нас вконец. Мы все-таки решились поселиться в старой родительской квартире у Яузских ворот, которая к тому времени состояла из двух комнат. И населяли их папа с мамой, бабушка, моя младшая сестра Лида, тетя с дядей… Наше присутствие, естественно, осложнило жизнь семейного «общежития», но деваться было некуда, и все этот шаг посчитали естественным.
Так бы и продолжалось наше житье «скопом», если бы не одно обстоятельство. Нина ждала ребенка, и я понял, что настало время для решительных действий. В это время Марк Бернес, с которым я дружил, получил квартиру. Я, конечно, выведал, как это ему удалось. И Бернес по большому секрету сообщил, что сделал это не без помощи секретаря ЦК и МК партии Екатерины Алексеевны Фурцевой. Я тут же захотел решить свой квартирный вопрос аналогичным способом. И мне это удалось. Мы получили в здании гостиницы «Украины» самую маленькую и самую счастливую нашу квартиру. Но об этом я расскажу дальше. Потом была квартира побольше, а радостей — меньше. Мне трудно выделить для рассказа какой-то отдельный эпизод из нашей с Ниной жизни. Все шло своим чередом, нормальным жизненным потоком. Я работал. Нина преподавала в институте английский язык и занималась домашним хозяйством. Мы вместе встречались с нашими общими друзьями, постоянно вместе отдыхали, вместе развлекались, вместе переживали и радости и горести. Родили дочку. И все было бы хорошо, если бы не болезнь Нины. Ее лечили наши друзья Блохин и его профессура. И вылечили! Но эта болезнь не исчезла бесследно. И Ниночке пришлось испытать не только внимание наших друзей, но и несовершенство нашей медицины. В последние годы она очень часто находилась в больнице — накатывали всякие осложнения. Больница была хорошая, врачи хорошие, мне удавалось всякий раз привлекать лучших специалистов, но болезнь оказалась неистребимой, она становилась все разнообразнее и коварнее. Я пишу эти строки в больнице, где Ниночка скончалась. Она была необыкновенно внимательным и преданным человеком, любящей дочерью, женой, матерью и, наконец, бабушкой. И ушла из жизни совсем недавно. Мы прожили вместе сорок восемь лет и надеялись, что судьба подарит нам эти два года до пятидесяти, но, увы… Воспоминания о Нине, о годах нашей совместной, в общем-то, счастливой жизни не отпускают меня…
