Сергей Марков - Михаил Ульянов
— Да что ты затараторил! Не сидел я в тюрьме. Отец перед моим отъездом подарил мне трофейный чемодан. Ничего особенного, но заграничный. Да дело даже не в чемодане. С оружием меня взяли.
— Как?!
— Отец привёз маленький немецкий пистолет. Красивенький такой, аккуратненький. Я клянчил, клянчил и выклянчил. И, как последний идиот, приехал с пистолетом в Москву. Когда меня остановили для проверки, пистолет, аккуратно завёрнутый в тряпицу, лежал в чемодане. Под сушёной картошкой, бельишком, рубашонками, парой штанов. «А это что?» — поинтересовался патрульный, указав на тряпицу. «Вакса», — выдавил я, ни жив ни мёртв, отлепив от пересохшего нёба язык. И мне поверили!.. Вот случай. Посадили б тогда — и была бы жизнь моя ой как далека от искусства.
— А могли реально за пистолет посадить? Вряд ли стали бы они слушать объяснения, что, мол, трофейный, отец с фронта привёз…
— Какой там! Тогда всюду шпионов и бандитов ловили. А у меня, наверное, больно уж растерянный вид был. Потом при переходе на станцию метро «Комсомольская» меня проверили. И ещё несколько раз с этим чемоданом шпионским задерживали. Я благодарил Бога, что пистолета там уже не было.
— А куда вы его выбросили?
— Не помню. Это так важно? Ты как следователь… Поселился я в Сокольниках у Клавдии Тимофеевны, обещавшей отцу приютить меня на первое время. Старый двухэтажный дом со скрипучими лестницами, с палисадником, с бесчисленными жильцами, то дружившими между собой, то враждовавшими… Кругом — такие же дома. Сейчас там везде многоэтажные громады улицы Гастелло, кстати. Мне в комнате Клавдии Тимофеевны был отведён диван. Первые мои впечатления? Одиноким я себя чувствовал в Москве.
— Одиноким провинциалом?
— Когда проваливался в одном, другом институте… Поделиться-то не с кем было. Бабушка, у которой я жил, работала на конфетной фабрике.
И приносила мне шоколадный лом, которому я радовался. Вот так жили. Я учил в саду или в глубине Сокольнического парка стихи для поступления, мечтал, страшился, проваливался… Сложное было чувство: никому не нужен абсолютно в этом огромном городе, но в то же время интересно… Провалившись всюду, я впал в панику. Аховое было положение — домой вернуться не мог, не взяли бы, а без театра себя уже не представлял. И вот — опять случай! — бреду я по улице, готовый уже Бог знает к чему, и сталкиваюсь со Славкой Карпанём, тоже студийцем из Омского театра. Выслушал он меня, пошли, говорит, со мной, я в училище при Вахтанговском театре поступаю, они ж у нас в войну были… А я и не знал о существовании такого училища. Пошли на Арбат. Сдали мы экзамены — Борис Евгеньевич Захава принимал. С многострадальным своим, уже проволокой перетянутым чемоданчиком я переехал в общежитие на Трифоновскую улицу.
— Растиньяковское было в вас? Азарт завоевать Москву?
— Нет, я не Растиньяк. Просто сложилось так. Растиньяков в жизни я знавал — это люди с такой хваткой, с таким напором, ого-го!..
— А вы, выходит, просто по течению в Москву приплыли…
— Нет. В Москву — это было всё-таки моё волевое решение. Конечно, я делал всё, чтобы зацепиться в Москве. В том числе совершал глупейшие поступки. Например, пошёл к Вере Николаевне Пашенной, актрисе Малого театра. Узнал, где она живёт, и пошёл, ещё до встречи с Карпанём, чтобы попросить великую артистку помочь мне поступить в театральное училище. Была какая-то такая отчаянная и нелепейшая, не растиньяковская попытка. Потому как таких молодцов сотни там ходили. Естественно, она бы меня послала куда подальше. Но у меня, слава Богу, не хватило мужества постучать в дверь.
— А может быть, вы такое на неё неизгладимое впечатление бы произвели, что не только помогла бы… История сцены знает сколько угодно примеров! Эдит Пиаф, например, скольких молодых симпатичных мужчин сделала звёздами!
— У меня бы ничего не получилось. Не тот я был парень. Замкнутый, зажатый, молчаливый, невыразительный. Не Растиньяк, не Шарль Азнавур. Дундук.
— Вы однажды кого-то из великих французов цитировали: гении рождаются в провинции, а умирают в Париже.
— Да, и это верно. Так было. И есть. Дело в том, что нацеленность, пробивной потенциал провинциалов часто намного выше, чем у жителей столицы, привыкших ко многому с детства, с рождения. Особенно в нашем актёрском мире. Очень редко встречается серьёзный парень или серьёзная девица — коренные москвичи. Чехов, Есенин, Шукшин, Валентин Распутин родились в провинции. Но с периферии выживают только сильные, закалившиеся. Естественный отбор происходит.
— О непростом жизненном опыте провинциалов. Шукшин, как известно, кем только не работал. И фронтовик Астафьев. Не говоря уж о сидевших Смоктуновском, Жжёнове, Шаламове, Солженицыне. С другой стороны, говорят, чтобы понять и изобразить гуся, необязательно жариться на сковородке. Насколько важен для художника жизненный опыт? В частности, для актёра? Всегда и во всём ли его может заменить воображение или, скажем, опыт режиссёра?
— О писателях говорить не буду. А для актёра важен талант. Талант как деньги, говорил Михоэлс, — или он есть, или его нет. У нас в театре сейчас одна девчонка очень проявляется — ни кожи, ни рожи, маленькая, зад висит, ничего в ней вроде бы нет. Выходит на сцену — глаз оторвать нельзя. А бывает, появляется деваха видная, хорошенькая, фигуристая — поначалу да, привлекает, но не далее того… Талант — главное в актёрском ремесле. Затем — обстоятельства. Условия, так сказать, в которых ты произрастаешь. Склад вокруг тебя. В каком театре, с кем работаешь, кто у тебя партнёр. И безусловно, востребованность, нужность актёра. А дальше уже твоя глупость. Или ум твой. Я знал огромнейшие, великие таланты, которые были нещадно пропиты… Но давай уж об этом потом, — сказал он, завидев Аллу Петровну с Леной.
«Капитанский ужин» был отменным. Чего стоил один жареный фазан под бургундским соусом. Мы с Аллой Петровной выпивали. Став цвета флага СССР (такая у меня специфика), я не совсем адекватно хохотал…
* * *Эх, Сергей! — вздохнул Ульянов, когда Алла Петровна с Леной ушли в музыкальный салон на концерт «Таланты наших пассажиров», а мы с Михаилом Александровичем (недолюбливавшим, как я замечал, самодеятельность) прогуливались по палубе. — Ну хоть бы здесь попридержался. Выпил две-три рюмки — и ладно… У нас был такой Ванька Соловьёв. Редчайшего таланта явление! Выходил на сцену — и люди таяли, а ведь спился. Абсолютно. Это было в пятидесятые. Репетирует, репетирует заглавную роль, притом все говорят: гениально! А на сдачу худсовету заявляется пьяный в дымину, и всё насмарку.
…Сергей Соловьёв, кинорежиссёр, рассказывал мне, как на своём 50-летнем юбилее Ульянов произносил тост за Аллу Петровну: «Я пил, пил, пил, пил. Мне много раз говорил Рубен Николаевич Симонов: Миша, не пей водку, на тебя это действует плохо, есть люди, которым ничего, а тебе — нельзя. Я послушаю — и опять пью, пью… Кончилось тем, что напился я в очередной раз, не помню, где, с кем, помню только, как очнулся лежащим на асфальте с задранной штаниной. И вплотную к ноге — колесо. Я, пьяный еще, ничего понять не могу: что за колесо? А это трамвай!.. И я понял в тот момент, что мне нужно жениться, и именно на Алле, за которой тогда ухаживал. А та скульптурная композиция — лежащий с задранной штаниной на рельсах Ульянов, колесо затормозившего в последний миг трамвая — до сих пор стоит перед глазами».
— Все-таки, согласитесь, Михаил Александрович, есть во всём этом какая-то мистика, замысел. Ведь сколько, казалось бы, достойных людей сгинуло в этой бездне, а кого-то будто Бог из неё выхватывает, для какой-то одному Ему ведомой цели. Что скромничать, бывали же времена, когда вас едва ли не приносили из ресторана Дома актёра, благо недалеко, через Пушкинскую площадь, поднимали на лифте, прислоняли к двери, звонили и ретировались, а вы, когда открывали, вваливались и засыпали в прихожей на полу.
— Кто это, интересно, тебе рассказывал?
— Знамо дело — та, которая бегала вокруг и кричала: «Папа! Папа!»
— Всякое бывало, — неохотно признал Ульянов, вглядываясь в глянцевитую мраморно-изумрудную воду под бортом. — Одно время мы сдружились в театре, Юра Яковлев, Женя Симонов, я, другие, — и увлеклись этим делом. Но одни увлеклись, имея тормозную систему, а другие — таковой не имея. Считается, что алкоголизм — не дурость, а болезнь. Я считаю, что это и дурость, и болезнь одновременно. Например, Яковлев всегда мог остановиться, дальше, мол, не могу и не буду. И ни за что в него нельзя было больше залить, даже четвертинки. Женя Симонов тоже останавливался, когда перебирал. А у меня тормоза отказывали. Да вообще тормозной системы не было. Не мог остановиться.
— И тогда, насколько мне известно, Алла Петровна встала на подоконник на восьмом этаже, открыла окно и…
