Мои воспоминания (в 3-х томах) - Волконский Сергей Михайлович

   Растопчем искусства цветы.

   Но большинство было настроено благодушно. И знаете, что имело наибольший успех? Маленькое стихотворение Тютчева "Гроза в дороге". Выписываю его для тех, кто его не помнит:

   Неохотно и несмело

   Солнце смотрит на поля.

   Чу! За тучей прогремело.

   Принахмурилась земля.

   Ветра теплого порывы,

   Дальний гром и дождь порой...

   Зеленеющие нивы

   Зеленее под грозой.

   Вот пробилась из-за тучи

   Синей молнии струя:

   Пламень, беглый и летучий,

   Окаймил ее края.

   Чаще капли дождевые,

   Вихрем пыль летит с полей,

   И раскаты громовые

   Все сердитей и смелей.

   Солнце раз еще взглянуло

   Исподлобья на поля,

   И в сиянье потонула

   Вся смятенная земля.

   Вот что больше всего нравилось этим детям земли, что в папахах и шинелях слонялись по залам Николаевского дворца...

   Красиков, разговаривая со мной, провожал меня все дальше; я жил в Шереметевском переулке, он проводил меня до самых моих ворот. Заинтересовался предстоявшим в театре Зона нашим ритмическим представлением. На программе между прочим стоял моего сочинения "Ритмический марш". Я сказал, что, к сожалению, не могу так его поставить, как бы хотел.

   -- Почему?

   -- Потому что у нас учеников всего полтораста человек, а для этого нужно по крайней мере человек триста.

   -- Так поставьте в Кремле. Мы вам дадим пятьсот... К счастью, разговор об этом не возобновлялся.

   Два раза после лекции Красиков пригласил меня чай пить. С его женой, Натальей Федоровной, я был уже знаком: она была моей слушательницей в клубе, а потом поступила в Музыкальную драму. За стаканом чая он много рассказывал о партии. В то время заседал в Кремле Интернационал. Я спросил:

   -- Кто же из ваших иностранных гостей наиболее вас радует?

   -- Итальянцы. Их программа наиболее близка к нашей, и они наиболее из всех готовы.

   Впоследствии эта уверенность должна была поколебаться. Когда я приехал в Италию три месяца тому назад (в марте 1922 года), я нашел, -- по рассказам, конечно -- что Италия вовсе не такой зрелый плод, который вот-вот свалится.

   Я спросил Красикова, какой момент после утверждения их власти был для них наиболее критическим. Он ответил: "Деникин".

   Красиков ко мне благоволил. "Вы, конечно, представитель буржуазной культуры, -- сказал он раз, -- но вы самостоятельны и по-своему верны себе". Два раза он дал мне записку на получение как преподавателю клуба пайка из кремлевских складов. Это был замечательный паек: сыр, сардинки, икра, сахар, масло... Да, Красиков относился хорошо, но и он, по-видимому, в иных случаях ничего не мог. Когда осенью 1921 года я приехал в Петербург с намерением ехать "дальше", я получил известие из Москвы, что приходили меня арестовать. Елена Николаевна, будучи в Москве, зная отношение Красикова, обратилась к нему за советом, тем более он был комиссаром юстиции. Он сказал, смеясь: "Надо Сергею Михайловичу переменить фамилию". Они любили на трагедии отвечать шуточкой и смешком...

   Вспоминаю по поводу Красикова еще маленькую подробность. Когда в тот вечер мы выходили из залы судебных установлений, где шла тягучая, сон наводящая лекция Стеклова на темы политической экономии, в садике перед зданием несколько игравших детей кликнули:

   -- Здравствуйте, товарищ Красиков!

   -- Здравствуйте, здравствуйте... Вы что же, граждане, не на лекции?

   Припомню здесь, что я имел случай видеть и еще одного из больших большевиков. Чтобы просить об освобождении двух моих двоюродных братьев-заложников, о которых скажу ниже, я был у Каменева. В великолепных хоромах генерал-губернаторского дома принимал меня председатель Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов. Он выслушал, сказал, что это не от него зависит, что заложники переведены в ведение некоего Медведя, что-то записал, что-то "тем не менее" обещал и, провожая меня к двери, спросил:

   -- А что, второй том "Архива декабриста" выйдет?

   -- Не знаю, я уже этим не могу заниматься.

   -- Почему?

   -- Потому что не могу себе позволить роскошь издавать шесть томов иллюстрированного издания.

   -- Да это государство должно издать.

   -- Уж этого я не знаю. А кроме того, мои работы по этому делу все пропали.

   -- Как так?

   -- Да так. В официальном отчете делегата Коллегии охраны памятников значится, что отобранные в доме Волконского бумаги израсходованы в уборной уездной чрезвычайной комиссии.

   -- Да ведь это издевательский ответ!..

   В моих разговорах с большевиками всегда наступал момент, когда я стоял на краю опасности. Но мы подходили к двери, его рука была протянута, я протянул свою и вышел...

   Вернемся к грустной повести о судьбе некоторых советских предприятий в области театрального воспитания.

   Я был свидетелем гибели одного начинания. То были инструкторские курсы рабоче-крестьянского театра. Люди приехали на зов с разных концов России в уверенности, что, по истечении курса в несколько месяцев, из них сделают не только актеров и режиссеров, но и преподавателей актерского и режиссерского мастерства. Наивно? Да, с их стороны наивно верить, но раз их пригласили, почему же и не поверить и не поехать? С их стороны наивно, а со стороны пригласивших?..

   Краткосрочные курсы были во всех ведомствах и по всем отраслям. Как же иначе? Ведь надо торопиться: советской республике все нужно, а никого нет. Были прежде люди-специалисты, но их поразогнали, порасстреляли, осталось малое количество "спецов", за ними, положим, ухаживают, но ведь только по необходимости и пока нет "своих". Один оратор так выразился про учителей и профессоров: "Это тот навоз, без которого мы не можем обойтись, но который будет выкинут, как только минет в нем надобность". И вот расплодили краткосрочные курсы по всем отраслям. Длительность курсов обычно полагалась в девять месяцев. Почему этот срок беременности, неизвестно, но в течение этого срока должны были нарождаться и учителя по всем предметам, и мастера, и счетоводы, и дипломаты, и актеры, и режиссеры. Так были открыты и краткосрочные курсы для будущих инструкторов рабоче-крестьянского театра.

   Не знаю, как другие краткосрочники в других ведомствах, но эти, окончив положенный им срок, увидали, что их ничему не научили. Мало того, они убедились, что если бы их и продолжали учить, то все равно при такой программе и таких некоторых учителях они бы ничему не научились. Положение людей было трагическое, и должен сказать, что они в нем выказали много мужества. Они потребовали продления курса еще на год; они выработали собственную программу, да с каким умом, с каким пониманием дела! Всем опытом своего незнания они построили требования своему знанию. Это было в области умственной то самое, что железная дорога, которая по проложенным рельсам сама провозит себе рельсы для постройки дальнейшего пути.

   Они потребовали собеседования с Мейерхольдом, добились. К тому времени прежнее помещение на Неглинной уже было занято другими, они устроились в бывшем "Славянском базаре". Я часто у них бывал, и из них многие ко мне приходили, держали меня в курсе вопиющего с ними обращения. То им обещали, то на них рукой махали, как на кого-то докучливого, кому говорят: "До вас ли сейчас!" А при вступлении в должность Мейерхольд заявил, что рабоче-крестьянский театр будет его излюбленным детищем...

   Прихожу как-то на лекцию -- помещение занято другим учреждением. На другой день приходит ко мне курсант с извинением, что не успели меня вовремя предупредить; пока лекций не будет, а надеются впоследствии получить помещение в Харитоньевском переулке. Туда уж я не мог ходить, слишком мне было далеко, я извинился, и мы простились; и денег я даже недополучил...