Анатолий Гребнев - Успех
— Сын.
— Большой?
— Четыре года.
— Где они у тебя?
— В Москве.
— А говорили — в Ленинграде. Тут черт-те чего наговорят. Театр! В Ленинграде, и она, мол, от него ушла.
— Это правда, — сказал Геннадий.
— Ушла?
— Да.
— Ты или она? Ну ладно, не будем об этом… У тебя налито? Давай.
— Давай.
— Ничего, что на «ты»?
— В самый раз.
— А это где ты… отметился? — Павлик заметил татуировку на руке Геннадия.
— В молодости.
— Сам-то откуда родом?
— Да не поймешь. Рожден в Вологде, детство в Берлине, школа в Новосибирске, ну и так далее.
— Отец военный?
— Да.
— А говорили — актер.
— Павлик, хватит тебе, что за допрос такой, — вмешалась Нюся. — Вы не обращайте внимания, Геннадий Максимович, у него иногда, знаете, развязывается язык.
— У меня тоже. Иногда, — сказал Геннадий.
— Не замечала.
— Вот правильно, — сказал Павлик. — Боюсь молчаливых людей. Кажется, что они что-то знают про вас и не говорят… Это из какой пьесы? Не помню уже. Из какой это, Нюся?
— Да ну тебя!
— Отец у меня военный. — сказал Геннадий. — Где-то еще жив, у него другая семья… Когда-то на каникулы привез меня в Москву, пошли с ним в театр. «Сирано де Бержерак»… Ничего лучшего в своей жизни не видел. Как сон, как волшебство какое-то! Там где-то гарнизон, блочные дома, детишки, офицерские жены… А здесь — черт возьми! «Забыть об истине, звучащей благородно?» — продекламировал он. — Помнишь, нет? Не играл?
— Играл, — сказал Павлик. — Я все играл. Но спектакль был так себе.
— Ничего! Поставим заново! — подмигнул Павлику Геннадий. — А?
И не смущаясь тем, что все давно примолкли и слушают их разговор и смотрят, — он заговорил стихами, все громче и громче, уже для всех:
Забыть об истине, звучащей благородно, Не смелым быть орлом, но низким червяком,
И пробираться хитростью, ползком Там, где хотел бы вверх лететь свободно?
О нет! Благодарю! —Дрожать и спину гнуть,Избрав хоть низменный,зато удобный путь?..О нет! Благодарю! —Зависеть от капризаБарона старого, от печени маркиза,От тех и от других? О нет! Благодарю!
— Браво! — Все зааплодировали.
— Можно выпить за ваше здоровье? — сказал с чувством поклонник Саша, и его поддержали, стали чокаться, и сам Геннадий неузнаваемо повеселел:
— Можно! Будем здоровы! За Сирано де Бержерака! Ура! — И протягивал бокал, целовался с Нюсей, хлопал по спине Павлика и давал себя хлопать, словом, вел себя как после хорошей дозы спиртного, пока вдруг Павлик не обратил внимания на его бокал.
— Вы что, не пьете?
— Нет.
— Что, совсем ничего? — вдруг как-то даже испуганно спросил Павлик.
Геннадий приложил палец к губам. Павлик кивнул сочувственно.
— Да нет, Павел Афанасьевич, — засмеялся Геннадий. — Просто не пью. Считаю лишним.
Шла репетиция. Геннадий говорил, стоя у сцены:
— Раньше, в прошлые времена, искусство было делом рук избранных, да? Аристократов. Не обязательно аристократов по крови, это мог быть крепостной актер Щепкин или сын лавочника Чехов. Но люди эти, становясь художниками, должны были возвыситься духовно. Уровень интеллигентности, он был необходим! Сейчас смотришь какую-нибудь современную пьесу — впечатление, что не сын лавочника, а сам лавочник это писал. Вот разница…
Он сел, предоставив актерам играть сцену. Алла Сабурова и Павлик Платонов — уже другой Павлик, сменивший спи гор с оленями на нарядный костюм и галстук, — начали:
Нина. Чудный мир! Как я завидую нам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, — вы один из миллиона, — выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значении… Вы счастливы…
Тригорин. Я? (Пожимая плечами). Гм… Вы вот говорите об известности, о счастье, о какой-то светлой, интересной жизни, а для меня все эти хорошие слова, простите, все равно что мармелад, которого я никогда не см. Вы очень молоды и очень добры.
Нина. Ваша жизнь прекрасна!
Тригорин. Что же в ней особенно хорошего? Я должен сейчас идти и писать.
— Посмотрели на часы, — сказал из зала Геннадий. — Но., что-то держит вас, да?
— Она! — сказал Павлик.
— Правильно, она! Разговор — сам по себе. Это слова. Их не надо играть. Говорите их. А играйте — паузы, можете так?
Алла сделала несколько комических движений в сторону партнера. Павлик немедленно подыграл ей.
— Это я его ловлю, — объяснила Алла.
— Ловите! Вы почти угадали! — обрадовался Геннадий. — Ои все время уходит, его надо ловить! Видели когда-нибудь неуловимых людей?.. — Геннадий взбежал на сцену, взял под руку Павлика. — Вот идите со мной. Пошли!.. У меня мастер был в институте. Известный режиссер. Чтобы с ним поговорить, надо его сопровождать, он не останавливается. Идет своей дорогой, куда ему нужно, а ты подстраиваешься…
Они с Павлом Афанасьевичем показали, как это происходит.
Все смеялись.
— Это кто же такой? — спросили из зала.
— Ну вот, всё вам доложи, — сказал Геннадий. — И он всегда усталый. Проснулся усталым. Родился усталым. Так ему легче жить. Давайте дальше. «Вы просто избалованы успехом».
Актеры сыграли:
Нина. Простите, я отказываюсь понимать вас. Вы просто избалованы успехом.
Тригорин. Каким успехом? Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя… Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ…
— Минуточку! — вмешался Геннадий. — Это ваша исповедь, Павел Афанасьевич! Это ваша боль! «Я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его, страданиях, об его будущем…» Так?
— «Говорить о науке», — подсказала помреж Галя.
— «Говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее…»
— «И я говорю обо всем, тороплюсь…»
— «И я говорю обо всем, тороплюсь… жизнь и паука всё уходят вперед и вперед, а я всё отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд…»
Все слушали молча. Геннадий продолжал:
— Тут нет положительных и отрицательных, запомните это! Это люди с обнаженными душами, вот что важно. Они нам протягивают руки. Они говорят о своих волнениях и страданиях, помогая нам самим стать лучше и выше. И вот почему мы сегодня ставим «Чайку». Чтобы заглянуть в себя. Без этого нет человеческой личности, а если нет личности, то нет и общества, мы это понимаем сейчас, как никогда…
Он остановился, будто потерял вдруг нить разговора, поглядел с удивлением по сторонам.
— Так. Что там дальше? Третий акт. Сцена Аркадиной с сыном. Давайте. Зинаида Николаевна здесь?
Зинаида Николаевна Арсеньева, к общему удивлению оказавшаяся в зале, спокойно, деловито — тоже к общему удивлению — поднялась на сцену с тетрадкой в руке.
— Павел Афанасьевич, останьтесь, — сказал Геннадий. — Давайте вашу сцену.
— Сейчас Треплев, — сказал Павел Афанасьевич.
— Я его отпустил, — сказал Геннадий.
— Я здесь! — Олег Зуев, только что появившийся, быстрым шагом через весь зал направился к сцене.
— Я вас отпустил, — повторил Геннадий.
— Вы меня отпустили вчера! — Олег остановился в удивлении.
— И сегодня тоже, — сказал Геннадий. — Прошу! Павел Афанасьевич! С книгой! «Страница 121»…
Актеры сыграли:
Тригорин (ищет в книжке). Страница 121… строки 11 и 12… Вот… (Читает.) «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».
Аркадина (поглядев на часы). Скоро лошадей подадут.
Тригорин (про себя). Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее… (Аркадиной). Останемся еще на один день!
— Как вы реагируете на эту просьбу, Зинаида Николаевна? — спросил Геннадий.
— Мотаю головой.
— Капризный ребенок, да? А вы что на это, Павел Афанасьевич?
— Еще раз ее прошу: «Останемся».
— Попросите!
— Останемся! — тоном капризного ребенка произнес Павлик.
И еще раз, уже совсем утрируя:
— Останемся!
В зале смеялись.
— Останемся! — в третий раз, ободряемый залом, произнес Павлик.
После репетиции, как обычно, толпились о раздевалке, спешили, начиналась другая жизнь, та, что, вероятно, и была жизнью: звонки по телефону, хозяйственные сумки, ожидание кого-то, кто уже прошел или еще не выходил… Как всегда, мчался куда-то Олег Зуев. Впрочем, увидев Геннадия, он вовремя притормозил:
— Вы мне ничего не хотите сказать?
На что Геннадий только пожал плечами.
