Юлий Дунский - Служили два товарища
Андрей Пожал плечами, но петь перестал.
— Интересно, какая тут стоит часть? — подумал он вслух.
— Это нам без разницы. Тут кругом свои, — буркнул Карякин. Он потянул носом и несколько оживился. — Слышь? Кашу варят. Вовремя едем…
…В самой маленькой палатке жил комиссар полка. Комиссаром была молодая женщина с красивым строгим лицом. Она сидела на узенькой девичьей койке и заряжала маузер.
В палатке была монастырская чистота. На столбе висели ещё два пистолета — браунинг и парабеллум, а пониже — фотография какого-то брюнета в пенсне.
Из-за полога палатки кто-то сказал с сильным латышским акцентом:
— Товарищ комиссар, можно войти?
— Входите, товарищ Ян. У меня ни от кого нет секретов, — ответила женщина.
Вошёл боец в потёртой кожаной куртке и доложил:
— Товарищ комиссар, задержали двух подозрительных.
Хозяйка палатки встала, откинула со лба чёрные прямые волосы и вложила маузер в деревянную кобуру.
— Подозрительных? Сейчас разберёмся.
Вдвоём они вышли из палатки.
Подозрительные — Андрей и Карякин — стояли посреди лужайки под охраной двух хмурых латышей. Третий латыш, такой же хмурый, с винтовкой между колен, сидел в их тачанке.
— Кто вы такие? — звонко спросила женщина-комиссар.
— Да мы три раза объясняли. Наизнанку вывернулись! — ответил Карякин с раздражением. — Бойцы шестьдесят первой дивизии, делали воздушную разведку.
— На тачанке? — спросила женщина и проницательно поглядела на Андрея и Карякина.
— Разбился наш аэроплан… А потом его махновцы, паразиты, сожгли…
— Подождите. Не надо говорить так много.
Женщина наклонилась и поглядела на камеру, лежавшую у ног Андрея.
— «Пате», «Сосьетэ аксионэр, Франс», — прочитала она вслух с хорошим гимназическим произношением. — Аппарат у вас французский… Так. Где ваши документы?
— Видите ли, документов мы с собой не брали, — вежливо сказал Андрей. — И это естественно, ведь мы летели над территорией белых. Если бы нас…
— Не надо говорить так много, — повторила женщина, на этот раз более жёстко, и повернулась к латышу на козлах: — Товарищ Арвид, обыщите тачанку.
Покусывая губы, она прошлась взад-вперёд перед арестованными. И вдруг остановилась прямо против Некрасова.
— Я узнала вас! — выкрикнула она, целясь глазами в Андрея. — Вы пытали меня в контрразведке! Вы белый офицер!
Карякин так и ахнул от изумления. Но ещё больше удивился сам Андрей.
— Вы что-то путаете, — сказал он как мог спокойно.
— Молчать!.. Поглядите на свои руки — они в крови!
Карякин в растерянности переводил глаза с Андрея на женщину-комиссара. А её голос поднимался всё выше и выше и, наверное, перешёл бы даже в визг. Но тут её перебил товарищ Арвид.
— Вот какое, — сказал он, доставая из-под сиденья тачанки узелок с одеждой. Латыш неторопливо развязал его и бросил на землю две пары сапог, галифе и два френча с золотыми погонами.
Андрей сразу вспомнил разговор про френчички и сапожки шевро и мысленно проклял свою несчастливую судьбу.
— Всё понятно, — сказала женщина брезгливо и устало. — Расстрелять.
— Опять расстрелять? — заорал в злобе Карякин. — Это сколько ж можно?.. Браточки, да не слушайте вы эту ведьму! Мы есть красные герои… Ведите нас в штаб, к какому ни на есть мужику!..
— Слушайте, вы! — сказал Андрей безнадёжно. — Киноаппарат хоть перешлите в дивизию.
Но женщина-комиссар не слушала их; её мысль работала как-то сама по себе, отгородившись от постороннего шума.
— Мы не будем вас пытать. Нам не нужны сведения, добытые под пыткой… Вас просто расстреляют.
— И на том спасибо, — пробормотал Андрей. Молчаливый латыш толкнул его в спину. Клацнули затворы винтовок, и Карякина с Андреем повели под конвоем в степь, подальше от палаток.
А женщина-комиссар пошла к себе, наверное, писать приказ о расстреле белых шпионов.
— И чего мы, дураки, спешили, коней загнали? — сетовал Андрей по дороге. — Сидели бы на старом месте! Свою пулю мы бы и там получили…
Карякин не отвечал. Он шёл, скрипя зубами и часто-часто озираясь, будто пойманный хорёк. Но бежать было некуда.
Некрасов вдруг вспомнил что-то и усмехнулся:
— Иван! А помнишь, ты рассказывал, как военспеца расстрелял! Может, ты тогда погорячился? Как вот эта дамочка.
Карякин недобро поглядел на него:
— Это ты брось!.. Там было совсем другое дело. Ничего даже похожего.
Их поставили у овражка. Четверо латышей, негромко переговариваясь на своём языке, отошли шагов на десять и выстроились в ряд.
— Ребята, — миролюбиво сказал латышам Андрей. — Ладно, пускайте в расход — мы на вас не в обиде. Свой своя не познаша…
— Что? — переспросил Ян подозрительно.
— Я говорю, дайте покурить перед смертью.
— Ты же как я, некурящий? — потихоньку удивился Карякин.
Андрей так же тихо объяснил:
— Слышишь, автомобиль тарахтит? Может, начальство едет. И ты давай кури.
Посовещавшись, латыши дали им кисет с махоркой. Андрей неуклюже свернул, вдохнул сизый дым, поперхнулся и поспешно передал цигарку Карякину.
— На, порадуйся в последний раз! — сказал он громко. Карякин с отвращением затянулся и закашлялся; из глаз у него пошли слёзы.
Бормотание автомобильного мотора стало явственней. Из-за рощицы вывернул открытый «мерседес-бенц» на рахитичных тоненьких колёсах.
Андрей впился глазами в его пассажира и вдруг заорал что было мочи:
— Товарищ начштаба! Докладывает боец Некрасов. Ваше задание выполнено!..
Автомобиль остановился. Из него вылез тот самый начштаба с седыми усиками, который отправлял Андрея на разведку Он с удивлением поглядел на латышей, на Карякина, на Андрея.
— Что вы тут делаете?
— Расстреливают нас, — объяснил Карякин.
Начальник штаба поднял брови.
— Я начштаба шестьдесят один, — объявил он латышам. — Расстрел откладывается.
Латыши опять посовещались и сказали:
— Мы не против.
— И мы не против, — сказал Андрей.
…Карякин сидел на заднем сиденье «мерседеса» и жевал ломоть хлеба, вкусно посыпанный солью. Второй такой же ломоть он держал для Андрея. Тот пока укладывал на подушку сиденья свой бесценный киноаппарат. А возле автомобиля ругались вовсю начштаба и женщина-комиссар.
— Я их узнала! — бушевала женщина. — Вот этот маленький, с глазами палача, — он пытал меня в контрразведке!
Карякин так и подавился своим хлебом-солью.
— Бред, — фыркнул начштаба. — Это герои! Я их к награде представлю.
— Не отдам! — продолжала кричать женщина-комиссар. — Вы, наверное, сами из офицеров, поэтому заступаетесь!.. Измена свила себе гнездо!..
— Хватит! — рявкнул вдруг начштаба и встопорщил на комиссара свои седые усики. — К вашему сведенью, мадам, я не офицер. Я путеец… И состою в партии с девятьсот второго года!.. А вас мы отсюда уберём. В телефонистки пойдёте! В судомойки!.. Психопатка!
И тогда женщина-комиссар вдруг зарыдала. Начштаба влез в авто, зачихал мотор, «мерседес» тронулся.
А женщина всё плакала, топала от обиды ногами, и маузер колотил её по круглым коленкам.
Севастополь
6 ноября
В гавани, на мёртвом якоре, стояло множество безработных кораблей. Белые пассажирские, чёрные грузовые, пакетботы, шхуны, а дальше, у старой пристани, всякая калечь: буксиры, фелюги, шаланды.
На всех кораблях жили люди: в городе не хватало квартир. На палубах стояли раскладные кровати-сороконожки, варилась какая-то пища на самодельных печках, играли дети. Их отцы курили и разговаривали, облокотясь о релинги, а матери штопали или занимались стиркой.
Вывешенное для просушки разноцветное бельё трепыхалось на снастях, словно сигнальные флажки, — и казалось, что дома-корабли переговариваются между собой, но уже не о морских, а каких-то хозяйственных делах.
Вдоль причала шёл поручик Брусенцов. Расстёгнутая шинель хлопала на ветру Поручик с весёлым удивлением разглядывал пёструю палубную жизнь. Перед маленьким катером, совсем ржавым и дряхлым, Брусенцов остановился.
Дальше кораблей не было: там плескалась маслянистая вода, Таская взад-вперёд арбузные корки. Брусенцов сделал из ладоней рупор и закричал:
— Эй! На судне!
Из каюты катера выглянуло встревоженное женское лицо.
— Здорово, боцман, — сказал Брусенцов. — Свисти в дудку, строй команду. Поднимаюсь на борт.
И он перепрыгнул с причала на катер, хотя можно было просто перейти: рядом была специальная досточка.
Женщина вышла на палубу, придерживая у горла халатик. Это была сестра милосердия, та самая, с которой поручик спорил у себя в номере.
— Это вы? — спросила она растерянно.
— Удивительно глупый вопрос! Глупее может быть только ответ: «Да, это я». Тем не менее да, это я.