Юрий Нагибин - Александр Благословенный
И Аракчеев скрылся.
Несколько мгновений Александр колебался, затем решительно отодвинул заслонку.
— Убить! — ударило ему в ушную перепонку, в мозг, в сердце отчетливое, резкое, словно в лицо брошенное слово. — Истребить весь змеиный род!
— Мы собрались обсудить конституцию, — произнес чей-то холодный голос. — А ты опять за свое.
— Да, за свое. Англичане и французы указали нам путь. Первый шаг революции — обезглавить монархию.
— За что ты его так ненавидишь? — спросил юношеский голос.
— За все! Меланхолия Пьеро и повадки Арлекина. Блудодей и святоша. Душитель Европы и тюремщик России с голубым взором падшего ангела. Сулил конституцию, а дал аракчеевщину.
— Аракчеевщина! — восхитился молодой голос. — Это великолепно!
— Чисто русский парадокс: век Александра обернулся веком Аракчеева, — сказал зрелый и звучный мужской голос.
«И ты, Брут!» — прошептал Александр.
— С Романовым все ясно, — вновь заговорил тот же ледяной голос. — Но мы не можем ввергнуть Россию в хаос. Нужна конституция, манифест о крестьянах, нужны цивилизованные законы…
Александр задвинул заглушку. «Боже!.. — шептал он словно в забытьи. — Я говорил с вами… смеялся… пил вино… Я подарил тебе деревянную лошадку, мальчик, на день рождения… А тебя я обнял под Аустерлицем… А ты поцеловал мой портрет, когда я тебе его подарил… Мы играли в волан с твоей сестрой… Я узнал все ваши голоса… голоса друзей, как мне казалось… Что с вами сталось?.. Или со мной?..»
Он опрометью кинулся вон из комнаты, ударился о дверь и попал прямо в руки Аракчееву…
…И снова кабинет Александра.
Александр почти падает в кресло. Аракчеев смотрит на него, вынимает из-за обшлага мундира копию знакомого списка и кладет перед государем. Тот берет список и, не глядя, медленно, старательно разрывает на мелкие клочки. Аракчеев выпрямился, щелкнул каблуками, являя готовность избавить государя от своего присутствия. Что делать — не угодил.
— Кто ваш духовник? — слабым голосом спросил Александр, то ли не заметивший, то ли пренебрегший маневрами фаворита.
Даже железный Аракчеев смешался.
— Наш грузинский батюшка, — пробормотал он каким-то бабьим голосом. — Отец Варсонофий.
— Я не о том, — поморщился Александр. — Я слышал, к вам ходит какой-то Иван Яковлевич.
— Он не духовник мой и вообще не духовного звания. Настасья Федоровна его приветила за благость и бесхитростную правдивость.
— Я хочу его видеть.
Пепельно-бледное лицо Аракчеева налилось тяжелой кровью.
— Он гундосый, государь, то бишь гугнивый, вы его не поймете. Имея таких духовных наставников, как архимандрит Фотий, князь Голицын…
— Сановный пастырь и сановный мистик, — перебил Александр. — А мне дурак нужен. Святой русский дурак, простой и бесстрашный. Чтобы видел во мне не царя, а овцу заблудшую.
Аракчеев уже все понял и сразу овладел собой. Но тон взял вкрадчивый.
— Я, государь, по артиллерии маленько кумекаю, за военными поселениями досмотреть могу, но коли надо, то и Кощеев ларец со дна морского добуду. Отыщу я в петербургском вертепе чистейшее сердце, праведного дурака, который всех Голицыных мудрее…
…Карета с Александром и Аракчеевым останавливается у ветхого деревянного домика возле Крестовского перевоза.
— Государь, блаженного в народе Фомушкой кличут, но он только на Фому Ипатьича откликается. С большим самолюбием человек. Денег ему не предлагайте, он обидеться может. Вы их незаметно его домоправительнице и духовной сестре суньте. Лучше перстенек или золотую цепочку. Они бессребреники. С Богом, Ваше Величество, а я в карете подожду. Вы запомнили: во дворе налево, за помойкой, одноэтажный деревянный флигелек. Постучаться трижды.
Александр без труда отыскал скромное жилище блаженного. Он постучал условным стуком, ему сразу открыли. У графа Аракчеева осечек не бывало.
Присмотревшись к темноте, едва озаряемой лампадкой из горницы, Александр угадал в огромной бабе домоправительницу блаженного и почтительно поклонился ей.
— Идем, — сказала баба, крепко взяв его за руку. — Он тебя ждет.
Они вошли в горницу. У киота молился мужик с худыми лопатками, выпирающими из посконной рубахи. Молясь, он раскачивался, как китайский болванчик, что-то бормотал, а порой вскрикивал.
Александр пригляделся к святому человеку, и перед ним возникла картина победного возвращения в Петербург. Он сам на белом коне, а вокруг чуйки, армяки, картузы, гречишники, яркие платки. Восторженные вопли толпы и ее раболепие с целованием стремян и сапог, и юродивый в одной рубахе, пляшущий перед мордой императорского коня и выкрикивающий поганые вирши, тут же подхватываемые толпой. С легким ужасом Александр узнал в пастыре петербургского высшего света того самого юродивого — безобразного Фомушку.
Первым движением Александра было бежать, но управительница блаженного загородила дверь своим необъятным туловом, а сам юродивый, будто угадав его намерение, вскочил с колен и заплясал, задергался, затрясся перед глазами ошалевшего посетителя.
— Признал, признал слово заступника перед Господом? То-то!.. Не робей, воробей, не таких еще у нечистого отмаливали. Ты хоть не белый, а и не черный, не пегий. Мы тебе и восславить могем. Подать мне коня!
Баба грохнулась на колени и подползла к Фоме Ипатьевичу. Он взобрался на нее, широко раскинув голые волосатые ноги.
— Скачи вперед, мой славянский конь. На Царьград! Да здравствует император!
Я мудями затрясу, затрясу,Государя вознесу, вознесуВыше печки, выше крыши,
а ну, подхватывай:
На луну и еще выше!..
Он заскакал кругами по горнице, истошно распевая эту песню. Баба ему вторила. И вдруг Александр с ужасом и каким-то странным облегчением поймал себя на том, что подпевает им:
Выше печки, выше крыши,На луну и еще выше.
Так они скакали по жарко натопленной комнате, потея и горланя, блаженный о конь впереди, Александр позади, пока Фома Ипатьевич не крикнул:
— Тпру! Будя! Хватит его гордыню тешить!
Он сполз на пол, а баба, держась за поясницу, распрямилась.
— Пить хочу! — объявил блаженный.
Баба мощным движением выпростала из-под кофточки огромную грудь с сизым соском. Александр невольно отпрянул и увел глаза.
— Ты не гребуй! — наблюдательно возопил блаженный. — Не отвращай взгляда от чуда, содеянного Творцом. Девица сия не токмо не рожала, но не принимала мужа в лоно свое. А неиссякаемый млечный ключ бьет из сосцов, подобно святой сладимой афонской струе.
Он нажал на сосок, и молоко брызнуло из груди, как у Геры, когда ее цапнул ручонкой младенец Геракл, незаконный сын Зевса, отчего и образовался Млечный Путь. Блаженный подставил хлебало и стал жадно глотать молоко.
— Отведай, раб Божий Александр, сподобься благодати.
Растерянный, с трудом преодолевая дурноту, Александр зажмурился и втянул в рот чудовищный сосок. Странно, но он не оторвался сразу от жутковатого источника.
— Не усердствуй чрезмерно, — остановил его блаженный, — чревоугодие тоже смертный грех. Так. Поблагодари Господа и сидай под образа.
А когда они уселись в уголке друг против друга, Фома Ипатьевич проел Александра глазами и сказал человечьим голосом:
— А ты ведь всерьез о правде недужишь. Не то что этот шут Голицын и эта коза Курдюкова. «Дева, облаченная в солнце!» — передразнил он кого-то. — Бесплодная смоковница, лицедейка, дырка без баранки. — Он повернулся к чудо-деве. — Марья, пошла вон!
Поразительная перемена свершилась с Фомой Ипатьевичем, будто какая-то пелена сползла с него, на государя смотрел серьезный и печальный человек.
— Дай руку, — сказал Фома Ипатьевич. — Дай темя… Дай сердце… — Он ощупал императора с врачебной тщательностью. — Не трать себя на мирскую грязь. Не в этом твое спасение. Будешь болтаться меж страхом и надеждой, своей души не спасешь, а чужие загубишь. Уходи. Слышишь, уходи. Замаливай свой грех перед Богом, а не перед людьми. У них ты не заслужишь, как ни тщись. Ты хочешь хорошо, а выходит гадость, смрад. Не вознес я тебя — дурость это. Податлив ты на темное, которое мнишь светлым. Помни: не на путях земной суеты твое спасение, а в смирении, умалении себя. Марфа печется о мнозем, а единое есть на потребу. Стань наижалчайшим среди жалких мира сего, авось тебе и отпустится. Твой верх внизу, твой низ наверху — смекай! А сейчас уходи, душно мне с тобой. Манька! — заорал он как оглашенный. — Дай благодати испить! Горло саднит.
Александр не стал дожидаться нового млекопития, быстро поклонился блаженному и — к двери. По пути он успел сунуть в потную Манькину ладонь золотые вещицы…
