Алексей Балабанов - Брат, Брат-2 и другие фильмы

ЕГОР: Я бы очень хотел написать вещь всех времен и народов, хотя бы одну. Мне бы очень хотелось, чтобы я родил нечто, что повергло бы огромное количество людей во времени не в прах, а в тотальное понимание того, что я хотел им показать…

ДИКТОР: Игорь Белкин, студент философского факультета Уральского университета.

ЕГОР: Нам не давали ничего делать. Все эти фестивали, которые я перечислил с Сашей, — это все наша инициатива. Мы приезжали, и нас за это потом журили соответственно. Я не знаю, были варианты, Саню, по-моему, там запугивали до такой степени, что просто страшно.

ПАНТЫКИН: Все время считалось, что мы какие-то вредные. Несмотря на то, что когда мы спрашивали: «А в чем вы конкретно видите вот такую сторону…»

ЕГОР: Не вредные, а неполезные. Это разные формулировки…

ПАНТЫКИН: Конкретно-то ничего не было…

ЕГОР: Конкретности-то не было, но и полезности нет…

ЕГОР: А мы были молодые, наглые, вообще, как …ь дрыны. То есть очень классно было. Такую туфту пороли! С точки зрения элементарной культуры это было мимо кассы.

ПАНТЫКИН: Да один концерт в Казани чего стоит! Когда дядя вышел и заорал: «Ар ю реди ту рок?!» Открываются шторы, картина Репина: стоит Егор с бутылкой шампанского!

ЕГОР: Короче, мы выходим, начинаем врубать. Ура! Атас! Мы ничего понять не можем…

ГОЛОС ЕГОРА: Я жду очень многого. Я жду огромного количества всего. Жизнь до сих пор как бы нераспустившийся бутон для меня. Мне все время кажется, что жизнь так и не развернулась во всем своем блеске и великолепии. Я с самого начала общественно был заряжен на взлет. И я буду взлетать до тех пор, пока не грохнусь.

ЕГОР: …Это сейчас можно выходить голым по пояс, а тогда это было — вообще труба! Короче, как мы там вломили!..

НАСТЯ: Началось все с рисования. Такой неосознанный был процесс. Мама говорила, что я рисовала, когда у меня была очень высокая температура, болела. Это меня отвлекало очень сильно от болезни. Обычно дети плохо переносят температуру. Это мне помогало выздороветь.

Все это от чувства какой-то внутренней обостренности зависит.

Страдания обостряют талант. То есть какие-то факторы, которые обостряют чувство, — пока они присутствуют, человек развивается. Его творчество, его искусство развивается. Когда все это прекращается — все. А никто от этого не застрахован, не гарантирован. Может все это исчезнуть…

Я исполняю танец на цыпочках,который танцуют все девочки…

ЕГОР: Я проект задумал совершенно потрясающий. У меня есть две вещи… в принципе, я бы ему все послал, но две вещи — точно, которые должен петь Стинг. Я тебе зуб даю. Я их написал для него.

ЛОЕВСКИЙ: Как просто написать для Стинга!

ЕГОР: Да я их написал для себя!

ЛОЕВСКИЙ: Потому что Стинг — уже готовый человек!

ЕГОР: Да ты дурак! Я их написал для себя, для себя, понимаешь, я попробовал раз, попробовал два и чувствую, что вещь не вырабатывается мной…

ЛОЕВСКИЙ: Значит, ты — не Стинг?

ЕГОР: Нет. Это понятно, но я написал их…

БУТУСОВ: Так ты не Стинг?

ЛОЕВСКИЙ: А мы пришли к Стингу в гости…

ГОЛОС: Вот бы Стинга сюда сейчас, он бы проверил.

БУТУСОВ: Чего ж ты так обосрался?

ЕГОР: Обидно.

ГОЛОС ЕГОРА: Вот я мечтаю познакомиться со Стингом, человеком, который оказал на меня… ну, просто… Это как любовь. Это не мужеложство, не гомосексуализм. Я люблю его. Я чувствую его всеми фибрами своей души, я понимаю его. Я могу предсказать каждую его новую вещь, каждый его шаг, каждый поворот в его судьбе, потому что я его воспринимаю как свой. Я не чувствую себя ниже его, хуже его — я чувствую, что у меня есть друг, который не понимает того, что я существую… Вот. И я очень бы хотел с ним соединиться. Вот моя мечта.

ЕГОР: Я вам скажу: на моих глазах, я ничего не преувеличиваю, насмерть, насмерть растоптали человека одного…

ЛОЕВСКИЙ: Подожди, какая тогда разница между мной и тобой?

ЕГОР: Большая. Я велик, а ты — мелок.

ЛОЕВСКИЙ: Согласен. Я с ним согласен.

ЕГОР: Это объективная вещь.

ЛОЕВСКИЙ: В чем же заключается твое величие и моя мелочность?

ЕГОР: Мое величие в том, что я еще хочу. А ты уже смирился.

ЛОЕВСКИЙ: Чего ты хочешь?

ЕГОР: Это не важно.

ЛОЕВСКИЙ: Нет, подожди, важно! Чтобы я понял свою тщету и мелочность…

ЕГОР: Он не понимает…

ЛОЕВСКИЙ: Чтобы я понял, я должен понять, в чем твое величие и моя мелочность. Что ты хочешь? Что?

ЕГОР: Всего. Хочу красивых женщин, хочу море водки, хочу всего, хочу! Понимаешь?

НАСТЯ: Я знаю его четыре года, пятый год пошел. Так вот, на глазах он изменился, сформировался как человек: отношения, характер, привычки, страсти. Я уверена в том, что он сам себя еще не знает. Ему еще предстоит себя открыть. Человек, который хочет раскрыться, как цветок настоящий процвесть. Я думаю, у него это обязательно получится.

В конце концов, один человек другому ничего не должен. Не должен требовать, не может, не имеет права. Человек может рассчитывать только на себя самого. Я должна быть готова ко всему, чтобы потом не потеряться.

ГОЛОС ЕГОРА: Что значит любить? У нас модно считать, что это нечто такое, что не поддается определению. Есть нормальное такое прагматическое определение: любовь — это когда человек является для тебя не средством, а целью. Чисто философское определение. Я могу любить только конкретного человека со всеми его тараканами, маракасами и абрикосами. Любить человечество я никак не могу…

МАМА: Ты бы приезжал почаще.

ЕГОР: Да я бы приезжал почаще, если бы у меня было для этого время. А то загон такой, что ой-ой-ой. Я ни разу в этом году не был на Балтыме. Это смехота!

МАМА: На Таватуе.

ЕГОР: На Таватуе — другое дело. Я говорю — на Балтыме.

МАМА: А как там с Настей?

ЕГОР: Нормально. Работаем. Вот новый альбом должен записать, осенью. Нормально.

МАМА: Ну, а все-таки, как там?..

ЕГОР: Где «там»?

МАМА: На квартире.

ЕГОР: А тебе какая разница-то?!

МАМА: Все-таки интересно матери.

ЕГОР: Неинтересно. Живу и живу. Зашитый, заштопанный, постиранный. Этого достаточно.

МАМА: Игорь, надежней матери было бы, когда ты там не один. А то мать ложится и думает…

ГОЛОС ЕГОРА: До провала своего в Ленинграде я был ребенком. Огромная была, конечно, травма. И вот с этих времен я стал считать себя человеком взрослым. Я отвечаю за свои поступки. Не только за свои, но и за поступки других людей, которые связаны со мной. Да, я взрослый человек.

МАМА: Машину купи.

ЕГОР: Машина — значит, гараж…

МАМА: И жениться надо…

ЕГОР: Жениться — осуждаем.

МАМА: Сколько лет тебе, старичок уже…

ЕГОР: Ну и что?

МАМА: В старости кружку воды некому будет подать…

ЕГОР: Артисты живут долго.

МАМА: Неправда. У всех вон бегают дети, а у тебя…

ЕГОР: Обидно, конечно. Но пока, при такой жизни, лучше не иметь, потому что это будет дурдом тогда совсем. На мне же еще университет. Я ж пока не защитился до сих пор. Обождем.

НАСТЯ: Я не разделяю такие понятия: взрослый и невзрослый. Это не показатель вовсе. Мне кажется, что некоторые детские черты пронесешь дальше с собой, а многие теряются. Я не знаю, не знаю…

Егор говорит, что я живу только сегодняшним днем, как крайняя форма инфантилизма. Он считает, что вот дети прожили день, заснули, слава богу. Проснулись, опять дети живут. Вот я так же. По-другому я не хочу. Потому что каждый день — он очень ценный. И что жизнь какая-то будет впереди, особенная, яркая — этого не будет.

Чтобы подняться ближе к тебе,Чтобы попасть в поле твоего зрения,Чтобы стать хоть чем-то в тебеИ не пропустить твоего важного,Я исполняю танец на цыпочках.

Я никак не могу понять, почему Егор говорит, что Стинг — это его.

ЕГОР: Опять же связанное с моим ранним взрослением… Мне тогда уже тринадцать лет было, а парням, значит, побольше. Они начали брачные танцы. У нас девица жила в первом подъезде опять же. Она была уже в самом соку.

Слопал меня Торо. «Уолден, или Жизнь в лесу». Это удивительно, удивительно. Потому что, ну, казалось бы, что такое вот этот пруд, возле которого он жил? Он его опоэтизировал, он сделал из него нечто, что возвысило его, не только его, но и нашу душу. Человек — существо ущемленное, и, когда он в мелочах начинает видеть великое, он, конечно, обманывает себя, но он по более большому счету не обманывает себя, по более большому счету он прав. На самом деле, жизнь прекрасна, только мы об этом ни фига не знаем…