Юрий Нагибин - Александр Благословенный
— Это правда? — вяло полюбопытствовал Александр.
— В русском народе всегда была тяга к самозванству. К нему стали прислушиваться. Пришлось этого склонного к рассказам мужика доставить в Петербург. В Третье отделение.
— И что с ним сделали?
— Расспросили. И посоветовали держать язык за зубами. После чего отправили домой.
— Какая-то не русская история… — пожал плечами Александр.
— Это еще не все. Мужичок оказался слишком привержен к рассказам, он не угомонился.
— Его прикончили, этого склонного к рассказам мужичка?
— Зачем так грубо? Просто позаботились, чтобы его рассказы не смущали малых сих.
— Спасибо за предупреждение, брат, — ровным голосом сказал Александр. — Но я-то не склонен к рассказам.
— Ты всегда был скрытным, — усмехнулся Николай и вышел…
…Николай забрался в карету. Кучер пустил лошадей. Карета выехала за ворота и быстро покатилась к лесу. На опушке кучер осадил лошадей. Из кустов вышел невысокий, закутанный в плащ молодой человек и забрался в карету.
— А ну, залетные! — Кучер хлестнул по всем по трем.
— Как я соскучилась! — сказала фрейлина, сбросив плащ и приникнув к широкой груди императора.
— Поверь, мне было прескучнее, — усмехнулся Николай…
…Его веселое, самодовольное лицо замещается на экране уродливой желтой маской старика с голым черепом, чуть припушенным над ушами неопрятной сединой. Если б не рост и не остатки былой выправки, не узнать было бы императора в этой жалкой фигуре.
Он суматошливо пересекает дворцовую залу, сопровождаемый молодым фатоватым адъютантом.
— Последнее мо князя Меншикова, государь! — с улыбкой обращается к императору адъютант.
— Да?.. Какое мо?.. — нервно дернулся Николай.
— Военный министр имеет тройное отношение к пороху: он его не выдумал, не держит в пороховницах и не шлет в Севастополь. — И адъютант со вкусом расхохотался.
Николай сдержал шаг и сказал с истинной болью:
— Неужели вам совсем не жалко Россию? Неужели никому не жалко Россию?
— Севастополь — крепость, но не Россия, — небрежно сказал адъютант.
— Севастополь — больше, чем крепость и военный порт. Это ключ к Черноморью, символ нашего морского могущества! — Николая всего трясло.
— Я, что ли, его сдал? — обиженно пробурчал адъютант.
— Как?.. Что я слышу?.. Разве Севастополь сдали? — задушенным голосом проговорил Николай. — Почему мне не доложили? Где реляция Горчакова, этой рохли?..
— Реляции еще не было… Вот мы и решили, что он сдал город.
— Решили?.. Севастополь никогда не будет сдан! — И словно для самого себя тихо добавил: — Такого позора не пережить.
Николай прошел в свой кабинет. Из-под его ног метнулась громадная крыса.
— Тьфу, гадость!.. Опять не насыпали яду в щели. Как распустились, негодяи! — Он взял колокольчик и с раздражением затряс им.
Никто не явился. Николай подошел к резному шкапчику, висящему на стене, и достал пакетик с крысиным ядом. В дверь постучали.
Знакомый адъютант протянул ему конверт.
— От генерала Горчакова!
— Хорошо. Ступайте!
Адъютант вышел. Николай вертел в руках такой большой, такой надежный и такой страшный конверт.
— Он держится, мой верный Горчаков, уговаривал себя Николай. — Надо выстоять, перетерпеть эти дни, и неприятели дрогнут. Они наглы, дерзки и нестойки, им нужен быстрый успех, иначе они скиснут… — Он разорвал конверт, откуда выпал сложенный вдвое лист дорогой глянцевой бумаги. — «Ваше Величество, — вслух читал Николай, — наконец-то я имею счастье послать Вам солдатский гимн, который Ваше Величество соизволило заказать мне в начале кампании. Будучи постоянно отвлекаем тяготами войны, я не мог выбрать свободного времени, потребного для поэтической сосредоточенности. Смею надеяться, что Ваше Величество простит невольное нерадение старого солдата и снисходительно отнесется к его скромному труду…» Он что — спятил? С остатков своего дряблого умишка съехал? Или я жертва недостойной шутки?
Вперед без страха и обманаСолдатик русский в бой идет,Разит и рубит басурманаИ песню громкую поет.Вперед, вперед, друзья, на бой,Мы смерть врагу несем с собой…
Господи, помилуй Россию!.. И это главнокомандующие!.. Один острит, другой виршеплетствует, третий гнусит акафисты… Несчастная страна… О Боже!.. — Читает: «Всевышний отвернулся от нас, Севастополь пришлось оставить…»
Он роняет письмо.
— Ну, вот и все. Точка. — Подходит к настенному зеркалу и всматривается в свое измазанное горем, жалкое лицо. — Что скажете, Непобедим Палыч?.. Жандарм Европы!.. Разбили тебя в пух и прах лягушатники с макаронниками и с этими… криводушными пивохлебами. С чем ты уходишь? С опозоренной, втоптанной в грязь страной. Хорошо порадел ты династии…
Перед ним возникает на светлой стене как бы фреска, групповой портрет семьи: мужчина, женщина, четыре девушки, красивый мальчик. Они все смотрят на Николая с тихой сосредоточенной печалью.
— Кто это?.. Какие прекрасные лица!.. И какие бледные… На кого они так мучительно похожи?.. Я не знаю их, но я их знаю…
Звучат пистолетные выстрелы — сухо и часто. На лицах проступает кровь. Капли собираются в ручейки, и вот уже вся стена окрасилась в кроваво-красный цвет. Затем кровь сливается, оставляя гладкую чистую стену.
— Господи!.. — Николай вытирает мокрый лоб. — Я понимаю твое знамение…
Он разрывает пакетик с крысиным ядом, ссыпает его в ковшиком подставленную ладонь.
— Как это говорил Пушкин?.. В Москве, когда вернулся из ссылки. Он стоял задом к камину, грел ноги и почему-то сказал эти странные слова: не надо травиться ядом, разбросанным для крыс. Надо, мой поэт, когда нет другого выхода…
Медленно, с гадливым удовольствием слизывает яд с ладони, делает мучительный, звучный глоток, несколько мгновений стоит недвижимо, затем валится, как подрубленное дерево, верхушкой-головой вперед…
Переправа через широко разлившуюся по весне могучую сибирскую реку. На переправе сгрудилось много разного люда: крестьяне-переселенцы и мыканцы, прасолы и офени, монахи, странники, богомольцы, отставные солдаты, бродяги и всякий темный ножевой люд.
Река бурлит. Волны с шумом обрушиваются на берег, другого берега не видать, и кажется, что это не река, а бурливое озеро. Люди истомились в ожидании парома, с тоской вглядываясь в волглую муть.
Орет ребенок на руках у молодой женщины, она тщетно пытается заткнуть иссохшим сосцом маленькую орущую пасть.
Монах молится, стоя на коленях в жидкой грязи.
Темная компания дуется в буру засаленными картами.
Два крестьянина с истомленными иконописными лицами ведут меж собой тихий разговор.
— Звонки бубны за горами! — вздыхает один.
— Худо было дома, а все дом родной…
Из глубины берега появились три крепких мужика с веслами: два брата и моложавый отец.
— А ну, голытьба, кто грошами богат? — говорит отец с сильным украинским акцентом. — Мы стружок на тот берег погоним. Вымай полтину с загашника и айда!
— Полтину! — горько вздыхает один из крестьян. — С семьи — три целковых. Это же телушку можно купить.
— Онисим! — звучит чей-то голос. — Айда в струг!
— Не можу, Петро, капитал не дозволяет!
— Вот аспиды! — говорит какая-то баба. — Полтину за перевоз! Да я и вся-то столько не стою.
Офеня, прасол и два богомольца просунулись к перевозчикам.
— Держи! — зло сказал богомолец и сунул деньги старшому. — От храма крадешь.
— Господь с полтины не обедняет, — равнодушно отозвался тот.
Волнуется береговой люд, и все же желающих переправиться на струге не больно много: отпугивает цена.
Высокая худая старуха подошла к перевозчику и сунула ему целковый.
— За меня и вон за ту кормящую, — ткнула костлявым пальцем в сторону матери с орущим младенцем на руках.
Кудлатый мужик с рваными ноздрями, дувшийся в буру, перемигнулся с сообщниками и не спеша поднялся. Двое оглоедов последовали его примеру. Они подошли к высокой старухе: атаман спереди, два других сбоку — и отрезали ее от толпы. Наступая, они оттеснили ее к краю урывистого берега, о который колотились волны.
— Гони мошну! — сказал атаман, и в руке его блеснул нож.
— Побойтесь Бога, добрые люди! — сказала старуха. — Откуда у богомолки мошна?
Острые глаза атамана ощупали лицо женщины, полускрытое платком.
— Ты ряженая! — проговорил он.
Рука его рванулась к горлу старухи и вырвала из-за пазухи золотой крестик.
— Только с жизнью, — сказала та. — Символ веры.
— Устала жить? — Щербатый рот насмешливо оскалился. Он затянул золотую цепочку вокруг дряблого горла. Старуха захрипела. И вдруг атаман выпустил крестик. Два вскрика слились в один, и два тела рухнули на землю. Их сокрушил пришедший на помощь богомолке громадного роста бородатый старец.
