Юрий Нагибин - Александр Благословенный
— Благословите, святой отец.
Он принял благословение старца и поцеловал его маленькую, усеянную гречкой руку.
— Ты узнал меня. А ведь мы никогда не встречались.
— Каждый верующий сердцем узнает святителя Серафима Саровского, — благоговейно глядя на старца, сказал Александр.
— И я знаю, кто ты, Не помнящий родства. Я давно уже слежу за тобой. Вначале думал, ты сам придешь. Но ты погряз в малых делах, по копейке собираешь на выкуп.
— На выкуп?..
— Назови «искуплением», если тебе больше по нутру. Знаю, знаю, что ты можешь сказать, да не скажешь из скромности паче гордости. Знаю, что и кнута попробовал, и на медном руднике травился, и в холерном бараке горшки носил, и на соляных копях пять лет тянул, и лес валил, и за сохой ходил, распотешил, как мог, свою душеньку. А ничего этого не надо.
— Что же надо? — робко спросил Александр.
— Подвиг. Самый трудный подвиг напрасного унижения. Ради других, чужих, которых ты и знать не знаешь. Дать растоптать себя без всякой надежды.
— Тогда зачем это?
— Один праведник сказал: верую, ибо нелепо. Истинно, ибо нелепо. Это настоящая вера. Так и в поступках. Делаю, ибо нелепо. Вот настоящее делание. Больше я тебе ничего сказать не могу. Но буду тебя ждать, ибо знаю, что услышишь ты зов… Храни тебя Господь!.. — Серафим Саровский перекрестил Александра и повлекся к возку…
…Была золотая осень, нежный шелест наполнял воздух; шныряли полевки в палой листве, мышковали огненно-рыжие лисицы, когда к воротам Саровской обители подошел высокий старик. Он снял шапку и перекрестил лоб. И вдруг, будто в ответ ему, гулкнул сам по себе на колокольне малый колокол…
…Монастырь. Келья Серафима Саровского. Маленький, сухонький Серафим молится у киота; худой, суровый Александр читает старинную книгу в тронутом плесенью кожаном переплете.
Легкий стук в дверь. Преподобный Серафим поднялся с колен и тихо, внятно сказал:
— Попрошу войти.
Дверь бесшумно отворилась, и темный проем заполнился огромной роскошной фигурой Николая I. То ли по отсутствию вкуса, то ли сознательно не желая подчиняться чужому уставу, он явился во всем великолепии Преображенского парадного мундира, с жирными эполетами, регалиями и андреевской лентой через плечо.
Александр медленно поднялся. Николай принял благословение старца, после чего с подчеркнутой сердечностью обнял брата. Он прямо-таки светился сознанием своего величия.
— Ты великолепен! — сказал Александр, любуясь мощной статью младшего брата.
— Ты тоже прекрасно выглядишь, — неискренне сказал Николай. — Загорел, посвежел, окреп и если б не седина…
— …и плешь, — с улыбкой закончил Александр, — то был бы хоть куда. Я много бываю на воздухе, да и физическая работа укрепляет. Знаю, что у тебя в семье мир и благоденствие, что двор от тебя без ума, что европейские монархи перед тобой трепещут, что Михаил помешался на фрунте, а Константин, словно Зевс-громовержец, являет себя Варшаве в голом виде.
— Ты прекрасно осведомлен, — усмехнулся Николай. — Где только ты почерпнул все эти сведения?
— На дорогах. Люди много знают, особенно о том, что их не касается.
— А разве ведомо, что кого касается? — послышался слабый, но удивительно отчетливый голос Серафима. — Люди куда как приметливы друг к другу. Особенно к сильным мира сего.
— Это надо будет иметь в виду! — хохотнул Николай. — Я рад, что ты захотел меня видеть, брат. Но, зная тебя и твой нынешний образ жизни, не тешу себя мыслью, что тобой двигали лишь родственные чувства.
Александр наклонил голову.
— Я никогда бы не позволил себе отрывать тебя от государственных дел ради сентиментальной прихоти. Я пришел сюда к благочестивому и мудрому отцу Серафиму в большой тоске и смятении. Я думал, он даст мир душе, но святой отец сказал: это не только твоя боль, и я не могу и не хочу ее утишить. Я так говорю, отец Серафим?
— Всё свое, сугубо земное, мы пытаемся свалить на Господа Бога, — сказал монах. — А что бы пожалеть его и справиться самим? На то и поставил он царей земных, чтобы в Духе его творили устроение дольней жизни.
— А разве я плохо распорядился данной мне властью? — с ноткой надменности спросил Николай.
— На дорогах говорят, — мягко сказал Александр, — что никогда еще не был так силен русский царь, никогда так крепко не стояла Россия.
— На дорогах правильно говорят. Россия — жандарм Европы.
— Россия — жандарм Европы. Прекрасная армия, процветающие финансы, растет и ширится торговля, можно и дальше перечислять успехи. Но почему так много плачут на дорогах? Плачут в избах, плачут в городских жилищах, по берегам рек. Плачут и клянут, а в глазах — пугачевский огонь.
— У меня хватит силы на всех Пугачевых, — презрительно бросил Николай.
— У тебя хватит, а у наследника может не хватить. Ты об этом подумал? Или до дворца вовсе не доходят шумы дорог?
— А ты спроси себя. Ты их слышал, когда жил во дворце?
— Слышал, — тихо ответил Александр. — Отсюда «молодые друзья», Сперанский, польская конституция. Но ничего не вышло. Мне не дали. Я никого не виню, кроме самого себя. Возможно, человека хватает лишь на одно деяние. Мне была послана война. И я выполнил предначертанное. Нельзя так долго и так близко быть лицом к лицу с войной, я устал. И изменил себе, своей молодости, стал душить то, что прежде насаждал. Я поверил в военно-поселенческий рай Аракчеева, считая это реформой с другого конца.
— Аракчеев тоже так думал? — насмешливо спросил Николай. — Неисправимый гуманист!
— Из него сделали чудище, — мягко улыбнулся Александр. — А он правда считал, что творит добро: и солдатам, и крестьянам. Казне он и впрямь помог: без военных поселений нельзя было содержать такую армию. Но Бог с ним, с Аракчеевым. Сейчас не помогут ни реформаторы-аристократы, ни реформаторы-солдафоны, ни реформаторы-семинаристы. Царской рукой должен быть издан манифест.
— Какой еще манифест?
— О прекращении рабства, — прошелестел голос Серафима Саровского.
Николай гневно повернулся к нему.
— Как вы сказали, святой отец?
— Рабства! — звучно повторил Александр.
— Сотрите, государь, позорное клеймо с чела России, — произнес отец Серафим.
— Ты хочешь для меня участи нашего отца? — злобно бросил брату Николай. — Вот почему ты сбежал! Чтобы подставить меня.
— Ты тяжело бьешь, брат, — кротко сказал Александр. — Мне нечего тебе возразить. Да, я оставил престол, чтобы в остаток жизни искупить мой непомерный грех. Господь дал мне отстоять Россию. Неисповедимы пути Господни: допустив незаслуженное мое возвышение, Вседержитель отказал мне в силах для другого подвига. Я должен был уйти, чтобы очистить место более молодому, сильному и не отягощенному моей ношей, брат. На тебя никто не посягнет.
— Но не заблуждайся о своей чистоте, государь, — произнес Серафим Саровский. — На тебе кровь, требующая искупления в подвиге.
Николай дико глянул на старца.
— Я покарал бунтовщиков! Как можно равнять?..
— Перед Богом все равны, государь.
— Брат, спаси Россию. Спаси династию Романовых! — Александр опустился на колени. — Сейчас еще не поздно.
— Встань! Не унижайся, — отстранился от его рук Николай. — До чего ты дошел! И вы, святой отец, покровительствуете этому безумию. Дом Романовых силен, как никогда. Я знаю свой долг перед троном, Россией и нашей династией. У России свой устав, свой путь, своя честь. Нам Европа не указ. Русскому народу их свобода хуже хомута. Барин и мужик от века были двумя руками России при одном сердце — помазаннике Божьем. На том стояли и стоять будем. И не мне расшатывать трон великого Петра, который ныне, как никогда, крепок. Вещей своей душой я вижу торжество тысячелетия дома Романовых, и в этом величественном строении есть и мой камешек.
— Слепец!.. Несчастный слепец!.. — Александр упал на пол и бил кулаками по земляному полу кельи. — Русская государственность преступна. Она давно уже не от Бога, а от нечистого!..
— Благословите, святой отец, — склонился Николай перед Серафимом, давая понять, что разговор окончен.
— На твой путь я тебя не благословлю, — прошелестело в ответ.
Николай резко повернулся и вышел из кельи. На полу глухо рыдал Александр.
Отец Серафим подошел и с силой, неожиданной в таком ветхом теле, поднял его, помог сесть на лавку. Дверь кельи отворилась, вернулся Николай.
— Я не хотел уйти, не попрощавшись, — обратился он к брату. — Кто знает, свидимся ли еще. — Он вдруг засмеялся каким-то мелким смешком. — Забыл рассказать тебе занятную историю.
Александр с удивлением смотрел на жесткое лицо брата, не соответствующее ни веселому тону, ни странному смешку.
— В Сибири объявился один склонный к рассказам мужичок. Он называет себя Александром Павловичем, ушедшим сперва в Таганрог, а потом из Таганрога.
