Анатолий Гребнев - Успех
Геннадий промолчал.
— Нужно, чтоб тебя заметили помимо него. Спектакль, о котором говорят. Телеграммы, звонки. Нужен успех. Тогда он тебя позовет.
Геннадий молчал. Она повернулась к нему, подперев рукой подбородок.
— Расскажи про театр. Что за актеры? Хорошие?
— Есть хорошие. Всякие. Опустевшие в том числе:
— Опустошенные, ты хочешь сказать?
— Опустевшие.
— Тебе трудно с людьми, да?
— Как всем.
— Да нет, не как всем, — уверенно сказала Инна. — Ты ведь не признаешь компромисса. А без этого трудно… У тебя когда премьера?
— А что?
— Есть идея. Моих девочек к тебе — Риту, Ляльку. Пусть посмотрят и напишут. Лялька в журнале сейчас. Ну что, что ты морщишься? Ты же на самом деле снедаем честолюбием, и не меньше, чем другие. Только оно у тебя крупное, не по мелочам. Ты реваншист!
— Кто?!
— От слова реванш. Разве нет?
— Тебе виднее.
— Мне виднее. — Она опять гладила его волосы. — Я желаю тебе успеха, Генка!
— Это что, на прощание?
— Да. Ты сейчас поедешь.
— Ты ждешь кого-нибудь?
— Ну вот, начинается! Мрачный человек! Мне надоела твоя ревность, понял? Твои эти комплексы! Не жду! Никого не жду! Но я не хочу, понимаешь? Опять все сначала — не хочу! Еще б в любовницы к тебе я пошла, но ты же не создан иметь любовницу. А в жены нет!
— Нет?
— Нет! — весело отвечала она. — Встаем?
…Звонил телефон. Теперь они стояли в передней, Геннадий собирался. Рука его потянулась к трубке, но застыла под взглядом Инны. Телефон продолжал звонить.
— Есть у тебя на такси? — спросила она. Обняла его, он стоял не двигаясь. — Так ты мне позвонишь?
— Когда?
— Перед твоей премьерой. Я тебе серьезно говорю: это надо организовать.
— Да! Вот это от матери, — вспомнил он. — Для Алешки.
— Хорошо, спасибо.
Она взяла сверток, положила на стул, не глядя. Она уже провожала Геннадия — решительно и, пожалуй, даже нетерпеливо.
— Пока! — махнул ей рукой Геннадий.
И ушел.
У здания театра толпился на тротуаре народ, стояли автобусы; милицейский оркестр занял место у выхода, загородив тротуар… Это были похороны — с прохожими, остановившимися на улице, толпой, уже повалившей из настежь раскрытых дверей. Музыканты вовремя вскинули трубы, оркестр заиграл; стали выносить венки, потом появилась процессия с гробом. Несли Павлика Платонова.
Все дальнейшее произошло в несколько минут: провожающие рассаживались по автобусам, первый из них уже тронулся, за ним остальные. Толпа на улице разошлась, музыканты складывали инструменты, все кончилось.
Геннадий Фетисов, за полчаса до этого еще ни о чем не ведавший, только что с поезда, застал уже обычную улицу, опустевший театр, зал, в котором теперь хозяйничали уборщицы. Ряды кресел были еще сдвинуты, в образовавшемся пространстве стоял постамент, покрытый черным и красным, осыпанный хвоей из-под венков; над ним висел портрет в черной раме — увеличенная фотография Павлика. Павлик на ней улыбался…
Рабочие сцены, двое пожилых и парень, принялись уже за разборку постамента; помогавшая им женщина снимала драпировку; на сцепе открыли занавес, повернули круг — выехала стена дома с окнами и уличный фонарь… Рабочие, монтировщики декораций, как их нынче называют, молча делали свое дело — разбирали одну декорацию, ставили другую, к вечернему спектаклю…
Аркадина и Тригорин выясняли свои сложные отношения конца третьего акта; ему вдруг захотелось остаться, она — тащила его с собой в город. Была та же, уже виденная нами мизансцена, только вместо Павлика Платонова стоял другой Тригорин — Николай Князев, и он просил:
— «Останемся!»
— «Милый, я знаю, что удерживает тебя здесь, — говорила Аркадина — Зинаида Николаевна. — Но имей над собою власть. Ты немного опьянел, отрезвись».
— «Будь ты тоже трезва, будь умна, рассудительна, умоляю тебя, — отвечал Князев. — Ты способна на жертвы… Будь моим другом, отпусти меня…»
— «Ты так увлечен?»
— «Меня манит к ней! Быть может, это именно то, что мне нужно».
Из зала отозвался Геннадий:
— Объясните, объясните ей, Николай Николаевич! Ничего подобного, никакая это не блажь! «Любовь юная, прелестная, поэтическая… Такой любви я не испытал еще!»
— «Такой любви я не испытал еще, — продолжал Князев. — В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся с нуждой… Теперь вот она, эта любовь, пришла наконец, манит…»
— Видите как, — сказал Геннадий. — Богатый, знаменитый. А счастья нет. Ни больших радостей, ни больших печалей. Обобрал мед с лучших своих цветов. Ничего не осталось. И поэтому он ваш, Зинаида Николаевна. Ваш. Далеко не уйдет.
— «Вы все сговорились сегодня мучить меня», — сказала сквозь слезы Зинаида Николаевна.
Тригорин — Князев схватился за голову:
— «Не понимает! Не хочет понять!»
— Алла Романовна, это вы там болтаете? — спросил Геннадий.
— Я.
— Поднимитесь на сцепу! Николай Николаевич, как вы будете возвращаться?
— «Я забыл свою трость», — сказал Князев.
— Оглянулись: не видит ли кто? Быстро: Остались считанные минуты!
— «Я чувствовала, что мы еще увидимся, — произнесла торопливо Алла. — Борис Алексеевич, я решила бесповоротно, жребий брошей, я поступаю па сцену. Завтра меня уже не будет здесь, я ухожу от отца, покидаю все, начинаю новую жизнь. Я уезжаю, как и вы… в Москву. Мы увидимся там.»
— «Остановитесь в «Славянском базаре», — сказал, оглянувшись, Князев. — Дайте мне тотчас же знать… Молчановка, дом Грохольского… Я тороплюсь…»
— «Еще одну минуту…» — сказала Алла.
— Да нет же! Не так! — взбежал на сцену Геннадий. — Вы погибаете от любви! Погибайте же, господи! Ну!
— «Еще одну минуту», — повторила Алла. — Почему? От какой любви? Она его любит здесь?
— Да!
— Любит или охмуряет… пардон, завлекает?
— Любит, любит! Это пьеса о любви, в ней пять пудов любви. Что вам еще непонятно? Любит! Завлекает! Скорей! Он сейчас уедет! Милый мой, желанный, самый лучший, знаменитый, усталый, я за тобой повсюду! Если тебе понадобится моя жизнь, возьми ее! Ну, посмотри же на меня еще напоследок! Еще одну минуту!
— «Еще одну минуту…» — повторила Алла.
— «Вы так прекрасны, — продолжал Геннадий за Тригорина. — О, какое счастье думать, что мы скоро увидимся! —
И протянул к ней руки. — Я опять увижу эти чудные глаза, невыразимо прекрасную, нежную улыбку… Дорогая моя…»
Он держал ее за локти, смотрел ей в глаза, и что-то в этот момент изменилось в спокойном лице Аллы, губы ее задрожали… Он удивился, отпустил ее, позвал:
— Треплев, идите сюда!
— Тут нет его, в этой сцене, — сказала помреж Галя.
— Он будет! Запишите себе: выход
Треплева в момент поцелуя, чуть раньше, на реплику: «Мы скоро увидимся». Пусть это все — на его глазах. Не возражаете? — обратился Геннадий к молодому актеру, появившемуся только что на сцене.
Это и был Треплев, новый Треплев, заменивший прежнего — Олега Зуева.
— Хорошо, — кивнул он.
— Вон оттуда. И там остановился, — показал Геннадий. — Давайте сначала!
В раздевалке он столкнулся с Нюсей. Кивнул ей осторожно. Она ответила равнодушным кивком. Быстро оделась, ушла. Он остался.
Он ждал Аллу Сабурову.
— Вас сегодня не встречают?
— Нет. Вы разве не заметили?
— Что?
— Что не встречают.
Остановились на улице, на углу. Она смотрела на него в ожидании, чуть иронически: что дальше?
Он спросил:
— Вы где обедаете?
— А вы?
— Вон там.
Она посмотрела.
— Ну, пойдемте.
Вошли в стекляшку. Стали в очередь у стойки.
— Вы что будете?
— Берите. Я сама.
Он протянул рубль, взял сардельки, кефир. Она сделала то же самое.
Сели за столик.
— Так что, у нас новый Треплев? — спросила Алла.
— Да.
— Меня вы тоже собираетесь заменить?
— Нет.
— Спасибо… Слушайте, это нельзя есть!
— Почему вы думаете?
— Это невкусно!
— Да, может быть, — согласился Геннадий. — Вот смотрите. Что происходит? Четвертый акт. Прошло два года. Вы актриса. Уже не восторженная уездная барышня. Зрелый человек, женщина. Похоронившая ребенка, брошенная любимым. Но не несчастная, ни в коем случае. Эту роль никто еще правильно не играл. Вы будете первая. Ведь это не загубленная жизнь.
И не бессмысленная. И еще не известно, как бы все сложилось, если б вы тогда не бросились за Тригориным. Так?
— Не знаю.
— Что вы смеетесь?
— Нет, ничего… Вы ее простили, да? И ее, и Тригорина?.. Давайте я вас покормлю, хотите? — вдруг предложила она.
Поднялись на лифте.
Вошли: она открыла дверь двумя ключами, два замка.
Геннадий смотрел растерянно себе под ноги.
