Миражи искусства - Антон Юртовой
Зайдясь в устрашающем лае и привстав на задние лапы, волкодав норовил дотянуться до нас.
– Правда, что ли? – ухватившись за поводок и многозначительно отскрипев седлом, громко и строго спросил меня его поводырь. Я видел как он приподнимается на стременах, что говорило об очень серьёзном умысле.
– Правда.
– И теперь – правда?
И, не дав мне времени на ответ, крутанул плёткой по воздуху и дёрнул ею так, что раздался бьющий «холостой» хлопок-выстрел с оттяжным пугающим треском и присвистом.
– Правда, – промямлил я, вбирая голову в плечи и цепенея от страха. И в ту же секунду раздался новый звук неровного, падающего прихлёста, и огневая боль обожгла мне спину и задела щёку. По лицу и под рубашкой потекла кровь. Я инстинктивно притронулся руками к рубцам. Казалось, я теряю сознание. Моя воля остановилась, и то, что я сейчас думал, так это всего лишь то, что верховой снова хлестнёт меня и, возможно, ещё больнее. Двигаться, отбежать я был не в состоянии.
– Сучонок! – зловеще и брезгливо бросил в мою сторону другой. – С правдой больше никогда не шути, а то своей кожи не хватит. Понял?!
– Угу, – промямлил я, плача навзрыд и с трудом шевеля языком.
– То то! Марш отсюда! Убирайся! – Он тронул своего коня, намереваясь направить его на меня. – А ты кто? – спрашивал он уже Веналия, между тем как я, страдая от боли и незаслуженной обиды и не переставая плакать, вынужден был отскочить от надвигавшейся на меня лошадиной морды и совершенно обескураженный, не зная, зачем, остановился в стороне. Больше всего я боялся, что верховой спустит на меня взбешенную собаку. Её пронизанное дикой злобой, рвущее душу рычание было теперь неостановимо и, казалось, каждую секунду усиливалось и напрягалось. На землю с языка зверя падали крупные лохмотья пенистой бесцветной слюны…
–Тубо! Тубо! – Поводырь пробовал осаживать волкодава, но тот, чуть стихнув, снова принимался за своё.
– Чего к мальчишке пристали? Герои! – взорвался Веналий. – Вашу мать!.. – Его неестественно громкий, даже какой-то яростный крик так резко рассёк издевательскую церемонию, что напугал лошадей. Они всхрапнули, грызя мундштуки, подняли головы, зазвенели уздечками, поджались на задние ноги, запереступали передними. Псу это также было новым сигналом: он прямо-таки взвыл, как бешеный, оскалился, простучал зубами, до собственного глубокого удушья натянул поводок.
Было заметно, что художник намеревался произнести последнюю фразу насколько можно громко, громче прежних, но это ему не удалось. Фраза прозвучала как-то неоконченно, смято, задавленно, вроде как сама собой, где-то в горле.
Веналий задохнулся, раскашлялся.
Его, наверное, только из-за этого не тронули плёткой – как меня.
– Заступник! А – кто такой, не знаем! – Это говорил конный без собаки.
– Звеньевой. Мальчонку ни за что бьёте!
– Не напрашивайся, паря!
– Ну и вы бы полегче. Малого бить…
– Успеешь накряхтеться. Это ты здесь рисуешь?
– Так себе. Забавляюсь.
– На этой фотографии – ты? – ему близко к глазам поднесли карточку.
– Я.
– Значит, забавляешься! Видал гуся? – обратился к напарнику бессобачник, выражая удалой сарказм и чувство полнейшей вседозволенности. – А ну-ка, тащи сюда свою забаву. Где она у тебя?
– Неположенного ничего нет, – сказал Веналий, перемнувшись ногами и слегка разведя руки. Он явно не понимал приказания в его прямом, буквальном смысле. В этот момент с луга, заметив сцену с верховыми, сюда опасливо подходили другие заготовщики. Они старались держаться подальше от собаки.
– Правильно делаете, что собираетесь, – энкавэдэшники приглашали их. – Тут звеньевой позабавляться хочет. И мы с ним. Глядишь, и ещё кто захочет.
– Ну так давай, – говоривший про гуся опять обращался к Веналию.
– Нет неположенного, я же сказал.
– Он сказал! А мы проверим. Парторг тут?
– Я! – вперёд выступил низенький, полный, неуклюжий, коренастый мужчина с выпуклым скуластым лицом. Я раньше несколько раз нечаянно попадался ему на глаза, и как-то он даже влепил мне по лбу: чего, дескать, под ногами путаешься, тут и без тебя хватает хлопот.
– Просим.
– Подойти бы к палатке.
– Подойдём.
Кони с собакой и люди подвинулись. Верховые уже спрыгнули на землю. Не выпуская из рук поводий, они с отработанной осторожностью мягко ступали по направлению, указанному парторгом. Пригнувшись, я поплёлся вслед, и, когда все остановились, притаился за ними сзади.
– Давай!
Парторг откинул входной полог и ступил вовнутрь. Через минуту он вышел, придерживая в руках листы и картины на подрамниках.
– Там ещё кисти и…
– Отдай вот ему! – говоривший про гуся указал на напарника. – Идём! – он ткнул захребетника в плечо.
Всунувшись в палатку, оба там о чём-то поговорили. Наконец выбрались. Был вытащен продолговатый кусок ветхого брезента, служивший укрытием, кисти, краски, жестяные баночки из-под консервов – для воды, ветошь.
Всё вместе – и картины, и принадлежности – свалили на брезент. Взяв его за края, один из опричников потащил его волоком на зады палаток. Передвинулись туда и все за ним.
Тяжело и с вызовом поглядывая на работяг, энкавэдэшники подняли всё то, что за время страды создал здесь Веналий, поразглядывали, покривились, хохотнули: какая, мол, ерунда, мазня. Чиркнули по коробке спичкой, поднесли огонёк к бумагам. Те вспыхнули, сворачиваясь в углах. Пламя как будто нехотя, медленно, сыростно охватывало всю стопку; потрескивая горели планки, холщёвая ткань.
Невысоко, вязко поднялся черноватый дым. От смешения огня с красками и ветошью расползалась и застревала в ноздрях и в лёгких будоражливая противная вонь.
– Вот вам и забава! А, – звеньевой?
– Вы за это ответите, – с натугой, но чётко выдавил из себя Веналий. Ритуал сожжения, казалось, превратил его в неподвижный, окаменелый предмет. Нельзя было даже представить, что творилось у него внутри. – Отве-ти-те! По всей строгости!
– Чего нам отвечать-то? Ничего ведь не было! Тут пыль одна! Отвечать! – осклабившись, проорал Гусь, угрожающе бегая тупым воспалённым взглядом по лицам стоявших заготовщиков. – Так? – Носком сапога он подбросил в огонь ещё не успевшие догореть остатки брезентовки. – Пыль! Тебе понятно, звеньевой? Она – твоя, тебе, стало, и отвечать за неё… – Энкавэдэшник ставил голос, издевательски отчеканиваясь на ударениях. Заготовщики зловеще-отстранённо молчали. Будто их оглушили.
Ни слова больше не сказал и Веналий.
Лёгкий ветерок медленно потрагивал свежий золистый слой и тут же стихал, упрятывая в нём уродливую значимость только что содеянного. Ярко светило и начинало жечь покидавшее утро солнце. В его лучах безоблачное, раскрашенное голубизной небо приобретало настоящую околополуденную расцветку: более насыщенной, до синевы, становилась его неоглядная, бездонная верхняя часть, а по всей округлости горизонта, где купол, отыскивая себе опору, как бы со знанием дела старательно упирался в края земли, голубизна, всё более впадавшая в дремоту, расплывалась,
