Антология - Поэзия Латинской Америки
Чертеж человека
Мир покрыт колыбелями,они поют по ночам.
Человек живет, нагромождая кубы камнейдля домов грядущих людей.
Согнутый климатом и средою,ориентируясь по башням, дымовым трубам иантеннам, ежедневный путник в своем городе,терпящий крушение, начиная с пяти,среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам.
Дрессировщик машин,обитатель небоскребов,ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке —белый человек, желтый человек, черный человек.
Цветут в его рукахмаршруты поездов и пароходов.
В его глазах складываютсяутра, накормленные газетами.
Железная дорога шлифует землю,волоча за собою стружки пейзажей,а самолет восстает на географию,ведомый человеком с совершенными руками.Человек кричитв Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе.
Вот он, пейзаж нашей ночи:город опоясывается поясом поездов,прожекторы высовывают рожки улитки,и опускается самолет, потерпевший крушение в небе.
И поднимается человек, изобретатель грядущего,окруженный машинами,воззваньями Ленина, планами Нью-Йоркаи панорамами вселенной.
АДАЛЬБЕРТО ОРТИС[296]
Всегда пыль
Перевод Ю. Петрова
Пылью густой покрыта черного дерева мебель,старая мебель, стоящая возле семейных портретов.Пылью покрыт задумчивый,тихий рояль в гостиной,где анемичная девочкагрезит о синих принцах.В пыльные окна солнце еле-еле сочится;дремлет хозяин дома —в эру колоний живет он:он — благородный испанец,все неизменным пребудет…Пылью покрыты книги,не читанные ни разу;невыводимыми пятнамипыль на глаза легла.
Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту,к стеклам окон прилипаетмаленькими облаками.Серая пыль на черномкостюме одетого в траур.Пыль оседает на лицахидущих по тротуару.И ТБЦ — соратникпыли от старых зданий,ластится к человеку, ставшему, как скелет.Узкие полосы светакажутся дымом от пыли;предпочитаю пылищу знойного летнего поля,пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог.
Пыль эта тучей клубится,пятнами нас покрывает,но отстирать эти пятна,право, не так уж и трудно.Пыли неметеных улицпыль рудников предпочли мы,вызванная взрывчаткой,воздухом набухая,ляжет она на лужи;но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, —она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем!Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решеткув черные комнаты входит,свет на себе неся.
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду,у нас от напасти этой новая щетка есть.
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть.Напротив, ее мы любим, она — как душа народа,она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы.Свежая пыль Америки, будь же благословенна!Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов,чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожии указать, обозначить, вычертить новый путь!
Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших,даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!
АЛЕХАНДРО КАРРИОН[297]
Засуха
Перевод Б. Дубина
Улыбка у поля разом скатилась с губ.День за днем истощались реки.Всходы желтели уже задолго до жатвы,и казалось, на днях от жажды умрут ключи.Птицы больше не пели,устроив отчаянное переселеньев края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды.Глаза полыхали в горячке.Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди.Пылью, казалось, засыпало все сердца.Люди, кровавя руки,рыли и рыли землю.У них от изнеможенья уже темнело в глазах.Воды и следа не встречалось,и лопалась под ногами запекшаяся земля.Такая стояла засуха!Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка.Следом — зверье, все бессловесные твари.За ними — люди с изглоданным ртоми смертной мукой в глазницах.Во рту будет корчиться стиснутый крик —все, что осталось от жизни:— Дайте воды!Воды!Воды!Тем временем высохло всевплоть до сердец.Женщинытщетно искали ласкухоть в чьем-то взгляде.Детитщетно искали хоть малость воды,чтобы пустить кораблик.И первой от жажды погибларадость.Наверно, такой и была землялютой порой накануне рождения любви.Все живое томилось тоской пустого кувшина,не в силах даже помыслить о чем-нибудь слащесчитанных капель, только бы губы смочить.И куда ни ступи —миллионы бабочек мертвых.Резало веки:так синело небо,так сияло солнце,так горели камни.Снялись уже и последние птицы.О песнях не вспоминали.С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу,и за стакан воды предлагали жизнь.Умирали люди — в глазницах зола,а во рту — закушенный крик:— Дайте воды!Воды!Воды! —Такая стояла засуха!
ХОРХЕ ЭНРИКЕ АДОУМ[298]
Золото Атауальпы[299]
Перевод С. Гончаренко
Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке.И что хуже всего — оно заражено одиночеством.Его хозяин всегда одинок: потому ли, что онв одиночку добыл это золото, илипотому, что захотел остаться один —одинешенек, в одиночестве, наедине…
В бешеном пламени плавилен[300]таяло ремесло чеканщиков и ювелиров.Золото неприкосновенных тронов,золото чаши, о которой молили пересохшиегубы; золото идолов, у которого в печирасправлялись морщины и плавилисьуши и веки; золото,выпестованное нежными пальцамизолотых дел мастеров; золотообруча, которым украшал себя воин;золото золотых початков маиса,без которых немыслимо всякое торжество;золото, золото… Золото, словнорасплавившее себя своими лучамисолнце; золото, струящеесяжелтым ручьем; ливень каратов…
Из-за этого стоило потрудитьсявам, нищие Старого Света.Окупились ваши мытарства. Кто жене отдал бы себя опять на растерзаниеголоду и москитам, кто жене согласился бы сновапотерять один глаз, лишь бы толькодругим увидеть хоть половину этого блеска?О, ваша награда — особого толка!Что значит в сравнении с неюурожай удачливого огородникаи стада свинопаса? Что значаткультяпка вместо руки и таинство чуда?Плещет и льется ручьемупругое тело звезды, струитсяиз тигля светлый дух божества…«Итак, вынесем ему приговор.Поделим добычу. Без негонам достанется больше. Еще больше.Золото, как злоба, никогда не бываетв избытке. К тому же,он мог стать во главе мятежа».
Корни родины
Перевод Т. Глушковой
Родина, истерзанная родина, вставшаяу океана, я люблютвои неизменные формы:бродячую статую облака пыли,чашу твоей руки,упоительно юной, когда прикасается к нам.И вдругс влажного дна,где крестьяне добывают себе пропитанье,я достаюследы босоногих детишек,след сандалии инки, вмятину от ногиконкистадора на сере.Ведь, воскресший, опутанныйбородами растений и временем,я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь —оттиск того, кто первым пал за тебяот монашеского металла пришельцев.Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов,у гербов, у разрушенных стен — у эха,эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней,до молчанья;по я узнаю́ тебя в сухих шпагах пи́ты: я ведь слышал,как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса;я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью —и мне ясна глубина неторопливых трав.
Когда утро льет свою пену в полдень,когда в лапах мангрового побережья увязаютлапы пумы, а волна риса катитсяпо гранитным и глинистым ступеням плантаций,то на берегу нефти и вечности — в твоем море,измученном,вздыбленном кровью стольких племен, затопленнымиселеньями, — вот где следует славить тебя,твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить,не снимая шляпы, без чопорности.
Как не любить твои горизонты, огороженныевлажными деревьями и океаном; как не любитьисстрадавшийся твой народ, мяту его герба,шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьямтвоего побережья, к переплетенью каналов,прозрачных от соли и солнца, — если августбьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа,то слева, — если я иду, целуя ее песчануюрубаху, целуя сквозь дыры…
Примечания
