Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

3

ДЕБОРА

Памяти Деборы Файнштейн

Поле пыли и пала.Спорыш на тропе. Репьи.Выгоревшие кварталы,Заплывшие колеи.Ни могил. Ни домов. Ни стен.Поле печали. Тлен.Рваная жесть злющая,Кирпичной кладки пенькиИ тесно к руинам льнущиеПамяти ручейки.

Дай ты мне руку. Дай руку.Пойдем по золе вдвоемВ прозренье, в терзанье, в муку,В прорезаемый вспышкой тревог окоем.Дай руку, мое видение,Пойдем, как мною задумано,Через горькое запустениеК яру расстрелянных в Умани.Вот и ты. Приостановилась,Всматриваясь в свой же след.Ни капли не измениласьЗа все сорок восемь лет.Дай руку мне. Бугры и ямыЯ вижу сквозь тебя. А тамТвой отец и моя мамаСпускаются сверху к нам.И сквозь них маячат мне просторы,Вы тени, вы моя печаль,Расстрелянная здесь Дебора,Глядящая куда-то вдаль.

Дай руку. Дай руку, мертвая,Дай руку, еще живую,Руку, к нам простертую,Когда на труху степнуюТы пала, давясь немотою,Заламываясь в яру.Я пальцы твои беру,Словно даянье святое.И вот мы с тобой идем, одиноки,На десять веков как проложенный шлях,И звучат на твоих побледневших губахБылых поэм угловатые строки.

И думы мои, следопыты,Раскопщики давних гробов,Бегут по тропе, пробитойМеж высохших русл и годов.Прикручен к их черным марамЧудовищно грузный вьюк,И выбран тот путь недаром,Не пригрезился вдруг.Проваливаясь в канавы,Спотыкаясь о пни,След роняя кровавыйНа жестких пучках стерни,Они пробегают мимоИзгаженных пустырей,И глиняных стен незримых,И вышибленных дверей,И быта останков тленных,И горелых досок,И халуп незабвенных,И призрачных синагог,Мимо собора греческого,Где образа в позолотце,Мимо подворья певческого,Где в гайдамацком колодцеГорстка полых костейВ толще черного ила,—В слезящейся цвели могилаГонты двоих детей.Мимо костров гайдаматчиныИ плаца того, где кольяСтавили в ряд для схваченных,Чтоб вопль их, мучимых, раскоряченных,Весь город скручивал болью.

О, монастырь униатский!Зданья спесиво молчатНад буйным майданом козацким,Над плачем порушенных хат.В этих залах просторных,В этих безмолвных стенах,Место для мар черныхС криком всех убиенных.Так ставьте же мары! Да станется чудо!Пусть свет нестерпимый ударит оттуда,И память, как Лазарь, восстанет и платОтбросит с лица, и развеется смрад.

Дебора! Ты первой по праву явись!Еще не утих в полумраке кулисТвоих деревяг перестук однозначныйИ гул пианино, натруженный гул,Когда ты касалась рукою прозрачнойТой крышки потертой, усевшись на стул.Играешь и правишь, владеешь и славишьДерзание, поиск, решимость, бунтарство,И музыка, вся, в недоступное царствоСтремится ворваться по лестнице клавиш…

Так это было. В тот пустой костел,Где крест на потолке виднелся плоскийИ лепкой ласточкиных гнезд расцвелКарниз, лишенный краски и известки,Наряд рукастых плотников пришел,Сбил доски в шип, соорудил подмостки,И занавес тряпичный взмахом крылКостел в театр народный превратил.

Сюда пришли бродячие актеры,Лесь Курбас вел театр учебный свой,Здесь Гонты беспощадные укоры,Здесь пушкинских октав хрустальный строй,Слепым Эдипом спугнутые хорыИ ведьм Шекспировых зловещий войСменялись чередой неугомоннойПод гром аплодисментов Первой Конной.

А перед тем, как бог неутомим,Над стайкою подростков, да, над нами,Был Курбас тут властителем одним.Мы кое-как толкались в мимодраме,Нам не давались тайны пантомим,Но мы служили ревностно в сем храме,А ты, Дебора, канторова дочь,Своей игрой старалась нам помочь.

И Курбас временами благосклонноВполоборота в сторону твоюРонял как бы небрежно: «Браво, донна!И кто учил! Умеешь, признаю».Ты вспыхивала радостно, смущенно.В чистилище мы были. Ты — в раю.В раю, где учат юных и стыдливых.Что преданность есть счастье несчастливых.

А кто учил? Я помню непритворноПенсне, бородку, вечно грустный взгляд,Залысины под срез ермолки черной,Фигуры худобу и рук нескладИ вдруг — аккорд, громадный и просторный,Когда ударят пальцы в звукоряд.В миру старинной песенной тревогиОн жил, отец твой, кантор синагоги.

Одна невоплотившаяся темаСвоей в нем дожидалась череды.В нем будто дозревала теорема,Как воедино сочетать ладыВзлетающих крещендо Баал-ШемаИ сладостных псалмов Сковороды,Чтоб вера в лучшее была пропетаИ в том ладу жила, как в капле света.

И он тебе, Дебора, подарилЕдиный мир для песен двух народов,Тех, что левит во скинии творил,И тех — от бандуристов-нищебродов.Стонал «Кол-Нидрей», и внезапно плылКозацкий плач по павшим в дни походов,Соединялись реки красоты,Обеим им была причастна ты.

Гармонии учителем печальнымБыл для тебя тот робкий человек.Учил тебя рыданьям ритуальнымИ тихой песне про летящий снег,Волнуемый лишь выдохом прощальнымНа белой груди, замершей навек.Указывал он молча в ноте каждой:Суть красоты — тоска, тоска и жажда.

Неразговорчив был старик еврей.Лишь в музыке учил бедняга дочкуИскать опоры, пряча в тьме очейНавязчивые страхи одиночки.Душа всех этих замкнутых людейТаила вихрь под тихой оболочкой,Но раскрывалась в музыке она,Сокровищ груды выплеснув со дна.

Тогда еще не мог я внять причиныИх скрытности, их полунемоты.Полуподросток видит лишь личины,Он весь в плену наружной суеты,Не может он проникнуть в душ пучины,Где исступленья скованы пласты.Хотел я знать, но я узнал нескороТу страшную историю, Дебора…

Не шел — вышагивал по диабазу,Топча осколки битого стекла.Пудовый пулемет в руках всем сразуКазал — мол, сила есть, и все дела.На площадь вышел, злой, багровоглазый:«Где выкуп? Где обманщики-жиды?А ну, давай сюда любого к вязу!Забегают, их бога растуды!»Ломиться в ближний дом взялся подручный.Тем временем базарные рядыСтецюра прошерстил собственноручно.

Кумир толпы, борцовский чемпион,Ему ломаться в цирке стало скучно,Вот и подался в атаманы он.Пусть всё дрожит, вдали шаги заслышаТого, кто город положил в карман.Забились в норы и сидят, как мыши?Шалишь! Того не стерпит атаман:«Пришел наш час! Плесни еще! Красиво!Гуляй, кто с нами! Двигай на майдан!Ломай вот здесь. О! Я же знал — пожива.Прибрось конца на шею старику.Чего ж ты, старый змей, такую РивуОт нас за шкафом прятал в уголку?Ах, обморок? А нам вполне удобно.А ну…»             Удар. «Ой, папа! Не могу!»Как воет мрак! Как мучит рвота злобно!Боль мерзкая гвоздями тычет в пах.Ни умереть ни жить. В норе утробнойИ наяву душа кричит, и в снах.Ослизлым мясом обернулось тело,Паскудством — плоть, позором — дикий страх.Ты замолчала, как заледенела,Шарахнувшись во тьму от света дня.Смолк и отец. Возился неумело,Себя презреньем собственным казня.Не подходил к соседскому порогу,По вечерам не зажигал огняИ бросил петь, отринул синагогу.Беззвучный крик, как кляп, набился в рот,Но крик уже не к людям и не к богу.

Тянулись дни. Пришел двадцатый год,Обвалы армий возле горизонта,И через Умань, набирая ход,Буденновский поток рванулся к фронту.И тут театр обрел свой смысл и хлеб —Поставил «Гайдамаков». Голос ГонтыИз легендарных дней кровавых требСжигал сердца огнем вольнолюбивым.Лесь Курбас перелом людских судебУслышал сердцем жадным и пытливым.В нем отозвался времени наказ,Влекомого ликующим порывом.Он слышал всё и так узнал про вас,Про дочь и про отца, и вашу мукуОн принял, как свою, его потрясВаш исступленный вопль, лишенный звука,И к немоте израненных сердецОн протянул участливую руку.

Когда и где встречались твой отецИ режиссер, ни ты ни я не знаем.И папа изумил тебя вконец,Когда однажды, чем-то раздираем,Придя домой, довольно долго онХодил, молчал и вдруг — «Давай сыграем!» —Рванул рояльной крышки мертвый склон,Отвыкшею рукой аккорд нащупал,И лязгнул струн ослабших перезвон,И расточилась тишина халупы.Отец сказал: «Тут подошел ко мнеТот, киевский, руководитель труппы.Мы с ним поговорили в стороне.Им нужен концертмейстер помоложе.Считает он, ты справишься вполне,И я сказал, что дам ответ чуть позже.Устал я ждать, покуда ты поймешь,Что так казниться невозможно тоже.Я бы пошел. Так что? Ты к ним пойдешь?»

И ты пошла.Под потолками бывшего костелаМелькали ласточки,А отсветы, зеленые и синий,Как листопад, со стен снижались к полу,И пахло осенью и свежей древесиной.И пахлоМолодыми, влажными горячими телами,Кружившими на сцене,Словно бабочки на блике,И пианино ветхонькое, разогнавшись в гамме,Их настигало лишь с усердием великим.И люди юные так полнились своим уменьем,Природным творчеством,Хмелящим и истомным,Что их телаИ сами исходили пеньем,РазноголосьемРадостным и неуемным.Предаться музыке,Ее строжайшей власти,Налиться ритмами,Идущими от слова,—Почти болезненной,Пронзительной той страстиСердцаРаскрыться делались готовыЗатем, чтоб в теле молодом возникСквозной, как молния,Любви разящий вскрик.

О, юные сердцаВ восторге непридуманномУшедшие в походЗа красотой и истиной,В тойПосечённой пулямиГолодной, утлой Умани,По радости тоскующей,Хоть нищей и расхристанной.Студенты, агрономы, мукомолы,Бойцы-отпускники,Печальницы-сестрички,Подростки-школяры, учительницы школы,Проворные, стрекочущие птички.Ты им играла.Из-под тонких пальцевРазбрызнулисьИ вдруг сомкнулись в хороводеБубенчики Шопеновых капризно плавных вальсовИ ливень Лысенковых грозовых мелодий.И тот, наверное еще доисторический,Тягучий голос зноя и пустыниЗаколыхалсяВеткой пальмы химерической,Качаемой ветрами в Палестине.То было не забвенье, а сезам —Отдавшись музыке,Ты заглянула дальшеПод зыбкую поверхность мимодрамВ пещеры, в недра настоящих драм,Без деланного пафоса и фальши.И рвались ширмы,Падали заслоны,Сбылись пророчества,Лились потоки света,Мир музыкой набух,И не октавы —НоныНам зазвучалиВ солнечных кларнетах.

Ты никогда еще такою не была,Как в вечер тот,Когда в порыве вдохновеньяК высотам радостного откровеньяНас музыкой своею ты вела.МыЭтот танец,Действо,ХороводНазвать решили «Мартовским смятеньем».Запевом алым над всеобщим пробужденьем,                     Необъятным,                     Перекатным                     Плясом полых вод.                     Нива зреет,                     Половеет,                     Луг хмелен собой.                     Это Мавка дозревает,                     Это Мавка разрываетГомон-жгут.Может, это танец,Но еще и бой.Вешние потопы с грохотом бегут.Силой играя,Тянется к маюРеволюции юной порыв.Руки и взорыВверх поднимаем,Небо молниями перекрыв.Окоем развернулся пурпурно.Борото. Вспорото.Бурно.Крушит, ломает,В землю вонзает,В землю плуг.

Стих канонады последний раскат.Первый запахан круг.Человек человеку — брат.Народ народу — не враг.Друг.Мы верим так,Мы дышим такВсей грудью, стремленьем:Не завтра — сейчас,—И учат неслыханным песням насТычина,Блакитный,Чумак.Засеем податливый черноземС песней, игрою…С тобою, Дебора,С тобою,Сестрою.Отныне мы вместе везде и во всем.Мы вместе седлаем,Мы вместе трубим,Весенний порыв наш мы поровну делим.Играючи жестом,Стихом любым,Мы словом пьянимся,Как ветром, как хмелем.Нас, тощих и босых,Шквал подцепилНа улицах, в студии,В школе —Повсюду.Дебора,Этого я не забыл,Этого я никогда не забуду.

И вот стою над черноротой ямой,Немотно, грузно, горестно стоюИ призываю молча и упрямоНа разговор со мноюТень твою.На этом выцветшем степном пятне,На спорыше, на мусоре зловещемМне видятся следы детей и женщин,И давка голых тел видна отсюда мне.

И ты средь них,Средь них, гонимых мимо.Руины. Смрад. Пылища как отрава.Ты — там,Как эта твердь — нема, неукротима,Как эта твердь — нага и величава.Стихает шагПотерянных людей,И тишина,И гитлеровец свищет,И прямо в серый бок обрыва прыщутПунктирыПулевых очередей.А ты стоишь,Где крик над кручей гаснет,Где хрип и хруст,Где кровь по яру точится.Стоишь.Ты выше мук,Сильнее казни,КазнимыхНепокорная пророчица.

И ты поникла к скорченным телам.Покрыли ржавый склон трава и хлам.Я горстку персти взял.Быть может,Я твой прахТревожу бережно в протянутых руках?О, как взывает тлен в моих ладонях полных!Видения и тишь.Нечаянный подсолнухПробился, засиялВ яру на рыхлом дне.Я пригляделся. И открылось мне:Он суть впитал твою,То ты ему далаЖеланье солнца,Света и теплаИ жажду музыки и красоты.

Такою и сама, Дебора, ты была.Такой пребудешь ты.

4