Артюр Рембо - Озарения
Нет! Будет вам банька, момент настал, − морей вздымленных, взрывов подземных, к гибели уносимой планеты, и, как следствие, массовых истреблений, о чем, − едва ли в этом следует искать какой-либо злой умысел, − говорится и в Библии, и возвещают Норны[8], и будет дано наблюдать со всею серьёзностью. − Однако, ожившей легендой это не станет!
Bottom
La réalité étant trop épineuse pour mon grand caractère, – je me trouvai néanmoins chez ma dame, en gros oiseau gris bleu s’essorant vers les moulures du plafond et traînant l’aile dans les ombres de la soirée.
Je fus, au pied du baldaquin supportant ses bijoux adorés et ses chef-d’oeuvre physiques, un gros ours aux gencives violettes et au poil chenu de chagrin, les yeux aux cristaux et aux argents des consoles.
Tout se fit ombre et aquarium ardent.
Au matin – aube de juin batailleuse, − je courus aux champs, âne, claironnant et brandissant mon grief, jusqu’à ce que les Sabines de la banlieue vinrent se jeter à mon poitrail.
Bottom
Не взирая на то, что слишком уж острыми были шипы жестокой реальности для моего благородного нрава, − я оказался-таки у Мадам, иссиня-серой огромною птицей взлетая к лепнинам потолка, крыло волоча за собой в сумерках вечера.
Я стоял, − у подножия балдахина несущего шедевры телесных ея совершенств и украшений обожаемых россыпи, − громадным медведем с дёснами цвета фиалки и с шерстью, поседевшей от горя, с глазами, хрусталём и серебром консолей блестевшими.
Всё стало тьма и аквариум пламенеющий.
Утром, − с июньской, исполненной баталий зарёй, − я убежал в поля, осёл, трубя и словно знаменем размахивая своею обидою, покуда сабинянки предместья не стали бросаться на врата моей груди.
H
Toutes les monstruosités violent les gestes atroces d’Hortense. Sa solitude est la mécanique érotique, sa lassitude, la dynamique amoureuse. Sous la surveillance d’une enfance, elle a été, à des époques nombreuses, l’ardente hygiène des races. Sa porte est ouverte à la misère. Là, la moralité des êtres actuels se décorpore en sa passion ou en son action. – O terrible frisson des amours novices sur le sol sanglant et par l’hydrogène clarteux! trouvez Hortense.
Н
В жесты Ортанс, в жестокие её мучения, грубо врываются уродств всевозможные проявления. Её уединение есть эротическая механика, бездействие её от слабости во всем теле − динамика влюблённости. Детством хранимая, была она, в различные эпохи, поколений гигиеною огненной. Дверь её открыта несчастью. Там, современных существ мораль, цельность утратив, в её страдание или в её деяние переходит. − О, дрожь влюблённых неопытных на сочащейся кровью земле в излучающем свет водороде! найдите Ортанс.
Mouvement
Le mouvement de lacet sur la berge des chutes du fleuve,
Le gouffre à l’étambot,
La célérité de la rampe,
L’énorme passade du courant,
Mènent par les lumières inouïes
Et la nouveauté chimique
Les voyageurs entourés des trombes du val
Et du strom.
Ce sont les conquérants du monde
Cherchant la fortune chimique personnelle;
Le sport et le comfort voyagent avec eux;
Ils emmènent l’éducation
Des races, des classes et des bêtes, sur ce Vaisseau.
Repos et vertige
À la lumière diluvienne,
Aux terribles soirs d’étude.
Car de la causerie parmi les appareils, – le sang; les fleurs, le feu, les bijoux —
Des comptes agités à ce bord fuyard,
– On voit, roulant comme une digue au delà de la route hydraulique motrice,
Monstrueux, s’éclairant sans fin, – leur stock d’études;
Eux chassés dans l’extase harmonique,
Et l’héroïsme de la découverte.
Aux accidents atmosphériques les plus surprenants,
Un couple de jeunesse s’isole sur l’arche,
– Est-ce ancienne sauvagerie qu’on pardonne?
Et chante et se poste.
Движение
Движение по извивам берега вблизи речных водопадов,
Бездна за кормой,
Стремительность спуска,
Огромный провал потока,
Ведут, − за невиданными дотоле светочами
И внедрёнными в химии инновациями, −
Путешественников
Окружённых смерчами долины
И стремнины.
Они суть завоеватели мира,
Персональную ищущие выгоду в том, что имеет отношение к химии;
Спорт и комфорт путешествуют с ними;
Они несут с собой на этот Корабль
Образование расам, классам и животным.
Покой и головокруженье
В свете дилювиальном,
Вечерами ученья, наводящими ужас.
Так как из говоренья накоротке среди приборов и инструментов, − кровь; цветы, огонь, дорогие украшенья —
СчетОв переполох на борту этого беглеца-корабля,
− Видно, как над гидравлической движущейся дорогой подобно дамбе катится
Их хранилище знаний, −
Отвращение вызывающее и самоё себя без конца освещающее;
Они в экстаз гармонический загнанные,
И героизм открытия.
Среди атмосферных явлений, вызывающих наибольшее изумление,
Юная пара уединяется на ковчеге,
− Прощена ли древнейшая дикость?
И поют, и на новом месте располагаются.
Dévotion
À ma soeur Louise Vanaen de Voringhem: – Sa cornette bleue tournée à la mer du Nord. – Pour les naufragés.
À ma soeur Léonie Aubois d’Ashby. Baou – l’herbe d’été bourdonnante et puante. – Pour la fièvre des mères et des enfants.
À Lulu, – démon – qui a conservé un goût pour les oratoires du temps des Amies et de son éducation incomplète. Pour les hommes! À madame ***.
À l’adolescent que je fus. À ce saint vieillard, ermitage ou mission.
À l’esprit des pauvres. Et à un très haut clergé.
Aussi bien à tout culte en telle place de culte mémoriale et parmi tels événements qu’il faille se rendre, suivant les aspirations du moment ou bien notre propre vice sérieux.
Ce soir, à Circeto des hautes glaces, grasse comme le poisson, et enluminée comme les dix mois de la nuit rouge – (son coeur ambre et spunk), – pour ma seule prière muette comme ces régions de nuit et précédant des bravoures plus violentes que ce chaos polaire.
À tout prix et avec tous les airs, même dans des voyages métaphysiques. – Mais plus alors.
Благоговение
Моей сестре Луизе Ванэн из Ворингема: − Её голубой чепчик к Северному морю обращённый. − За потерпевших кораблекрушения.
Моей сестре Леони Обуа из Ашби. Бау – Лета трава, смрадные источающая ароматы и насекомых жужжание. − За горячку матерей и детей.
Люлю, − падшему ангелу − сохранившему влечение к часовням времён Подруг и своего незаконченного образования. За мужчин! Мадам ***.
Юноше, которым я был. Старику святому, молитв его уединённому месту или миссии.
Нищих духу. И высочайшему клиру.
А также всякому культу, − в таком памятном месте и среди таковых событий, − которому следовало бы служить, себя предавши во власть мгновенных ли устремлений или же греха, ведущего к гибели нашей.
Этим вечером, в Цирцето среди горных ледников, жиром сочась как рыба и раскрасневшаяся как десять месяцев в красном утопавшей ночи – (сердце её амбра и фитилёк, которому достаточно искры), – за мою одинокую молитву, – немую, как эти пространства ночные, – за которой бравурные следуют всплески более неистовые, чем этот хаос полярный.
За любую цену и со всеми ветрами, хотя бы и в метафизических путешествиях. – Но не тогда же.
Démocratie
«Le drapeau va au paysage immonde, et notre patois étouffe le tambour.
«Aux centres nous alimenterons la plus cynique prostitution. Nous massacrerons les révoltes logiques.
«Aux pays poivrés et détrempés! – au service des plus monstrueuses exploitations industrielles ou militaires.
«Au revoir ici, n’importe où. Conscrits du bon vouloir, nous aurons la philosophie féroce; ignorants pour la science, roués pour le confort; la crevaison pour le monde qui va. C’est la vraie marche. En avant, route!»
Демократия
«Знамя развевается в скверне пребывающем пейзаже, а наш говорок заглушает барабан.
«Мы в крупных городах взлелеим в цинизме своём не знающую равных проституцию. Мы в крови потопим по логике вещей возникающие бунты.
«Странам, поражённым триппером и размякшим от пьянства! – на службу самым чудовищным порабощеньям, промышленным и военным.
«До свиданья здесь, неважно где. У нас, записавшихся добровольно, будет зверская философия; несведующие в науке, развращённые в комфорте; чтоб ты околел, грядущий мир. Это самый настоящий марш. Вперёд, дорогу!»
Génie
Il est l’affection et le présent, puisqu’il a fait la maison ouverte à l’hiver écumeux et à la rumeur de l’été, – lui qui a purifié les boissons et les aliments – lui qui est le charme des lieux fuyants et le délice surhumain des stations. Il est l’affection et l’avenir, la force et l’amour que nous, debout dans les rages et les ennuis, nous voyons passer dans le ciel de tempête et les drapeaux d’extase.
Il est l’amour, mesure parfaite et réinventée, raison merveilleuse et imprévue, et l’éternité: machine aimée des qualités fatales. Nous avons tous eu l’épouvante de sa concession et de la nôtre: ô jouissance de notre santé, élan de nos facultés, affection égoïste et passion pour lui, lui qui nous aime pour sa vie infinie…
Et nous nous le rappelons, et il voyage… Et si l’Adoration s’en va, sonne, sa promesse sonne: «Arrière ces superstitions, ces anciens corps, ces ménages et ces âges. C’est cette époque-ci qui a sombré!»
Il ne s’en ira pas, il ne redescendra pas d’un ciel, il n’accomplira pas la rédemption des colères de femmes et des gaîtés des hommes et de tout ce péché: car c’est fait, lui étant, et étant aimé.
O ses souffles, ses têtes, ses courses; la terrible célérité de la perfection des formes et de l’action.
O fécondité de l’esprit et immensité de l’univers.
Son corps! Le dégagement rêvé, le brisement de la grâce croisée de violence nouvelle!
Sa vue, sa vue! tous les agenouillages anciens et les peines relevés à sa suite.
Son jour! l’abolition de toutes souffrances sonores et mouvantes dans la musique plus intense.
Son pas! les migrations plus énormes que les anciennes invasions.
O lui et nous! l’orgueil plus bienveillant que les charités perdues.
O monde! et le chant clair des malheurs nouveaux!
Il nous a connus tous et nous a tous aimés. Sachons, cette nuit d’hiver, de cap en cap, du pôle tumultueux au château, de la foule à la plage, de regards en regards, forces et sentiments las, le héler et le voir, et le renvoyer, et sous les marées et au haut des déserts de neige, suivre ses vues, ses souffles, son corps, son jour.
Гений
Он есть жар сердца и − миг сей, ибо возвёл дом свой, открытый извергающей пену зиме и шуму лета, − он тот, кто яства и питие очистил – кто есть шарм тающих за спиной местечек и сверхчеловеческий восторг станций железнодорожных. Он есть жар сердца и − миг грядущий, сила и любовь, которые мы, восставши среди вспышек ярости и бедствий, видим мимо летящими по небу грозовому в знамёнах экстаза.
Он есть любовь, совершеннейшая, вновь открытая мера, как по-волшебству возникший и врасплох застигший нас здравый смысл, и вечность: машина фатальными свойствами облюбованная. Мы все ужас почуяли от того, что в дар от него получили и что ему от себя передали: о, радость обладания (дарованным нам) здоровьем, взлёт способностей наших, эгоистичная привязанность и страсть (наша) к нему, − к тому, кто любит нас ради жизни вечной своей…
