Николай Гумилев - Стихотворения

1912

ОТРАВЛЕННЫЙ

«Ты совсем, ты совсем снеговая,Как ты странно и страшно бледна!Почему ты дрожишь, подаваяМне стакан золотого вина?»

Отвернулась печальной и гибкой…Что я знаю, то знаю давно,Но я выпью и выпью с улыбкой,Все налитое ею вино.

А потом, когда свечи потушатИ кошмары придут на постель,Те кошмары, что медленно душат,Я смертельный почувствую хмель…

И приду к ней, скажу: «Дорогая,Видел я удивительный сон,Ах, мне снилась равнина без края,И совсем золотой небосклон.

Знай, я больше не буду жестоким,Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,Я уеду, далеким, далеким,Я не буду печальным и злым.

Мне из рая, прохладного рая,Видны белые отсветы дня…И мне сладко – не плачь, дорогая, —Знать, что ты отравила меня».

1912

НА МОРЕ

Закат. Как змеи, волны гнутся,Уже без гневных гребешков,Но не бегут они коснутьсяНепобедимых берегов.

И только издали добредшийБурун, поверивший во мглу,Внесется, буйный сумасшедший,На глянцевитую скалу

И лопнет с гиканьем и ревом,Подбросив к небу пенный клок…Но весел в море бирюзовомС латинским парусом челнок;

И загорелый кормчий ловок,Дыша волной растущей мглыИ, от натянутых веревок,Бодрящим запахом смолы.

1912

ОНА

Я знаю женщину: молчанье,Усталость горькая от слов,Живет в таинственном мерцаньеЕе расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадноЛишь медной музыке стиха,Пред жизнью дольней и отраднойВысокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,Так странно плавен шаг ее,Назвать нельзя ее красивой,Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволийИ смел и горд – я к ней идуУчиться мудрой сладкой болиВ ее истоме и бреду.

Она светла в часы томленийИ держит молнии в руке,И четки сны ее, как тениНа райском огненном песке.

1912

РИМ

Волчица с пастью кровавойНа белом, белом столбе,Тебе, увенчанной славой,По праву привет тебе.

С тобой младенцы, два брата,К сосцам стремятся припасть.Они не люди, волчата,У них звериная масть.

Не правда ль, ты их любила,Как маленьких, встарь, когда,Рыча от бранного пыла,Сжигали они города.

Когда же в царство покояОни умчались, как вздох,Ты, долго и страшно воя,Могилу рыла для трех.

Волчица, твой город тот жеУ той же быстрой реки.Что мрамор высоких лоджий,Колонн его завитки,

И лик Мадонн вдохновенный,И храм святого Петра,Покуда здесь неизменноЗияет твоя нора,

Покуда жесткие травыРастут из дряхлых камнейИ смотрит месяц кровавыйЖелезных римских ночей?!

И город цезарей дивных,Святых и великих пап,Он крепок следом призывных,Косматых звериных лап.

1912

ПИЗА

Солнце жжет высокие стены,Крыши, площади и базары.О, янтарный мрамор СиеныИ молочно-белый – Каррары!

Все спокойно под небом ясным;Вот, окончив псалом последний,Возвращаются дети в красномПо домам от поздней обедни.

Где ж они, суровые громыЗолотой тосканской равнины,Ненасытная страсть СодомыИ голодный вопль Уголино?

Ах, и мукам счет и усладамНе веками ведут – годами!Гибеллины и гвельфы рядомЗадремали в гробах с гербами.

Все проходит, как тень, но времяОстается, как прежде, мстящим,И былое, темное бремяПродолжает жить в настоящем.

Сатана в нестерпимом блеске,Оторвавшись от старой фрески,Наклонился с тоской всегдашнейНад кривою Пизанской башней.

1912

ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО

В стране, где гиппогриф веселый льваКрылатого зовет играть в лазури,Где выпускает ночь из рукаваХрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,Но где жива их воля, власть и сила,Средь многих знаменитых мастеров,Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,Любимец бога скал, Буонарроти,Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,В Буонарроти страшно совершенство,И хмель да Винчи душу замутит,Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,Когда горят в траве зеленой маки,И в глубине готических церквей,Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печатьЛюбви земной и простоты смиренной.О да, не все умел он рисовать,Но то, что рисовал он, – совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —Куда он едет, в церковь иль к невесте?Горит заря на городской стене,Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына Своего,Кудрявого, с румянцем благородным,Такие дети в ночь под Рождество,Наверно, снятся женщинам бесплодным;

И так нестрашен связанным святымПалач, в рубашку синюю одетый,Им хорошо под нимбом золотым,И здесь есть свет, и там – иные светы.

А краски, краски – ярки и чисты,Они родились с ним и с ним погасли.Преданье есть: он растворял цветыВ епископами освященном масле.

И есть еще преданье: серафимСлетал к нему, смеющийся и ясный,И кисти брал, и состязался с нимВ его искусстве дивном… но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,А жизнь людей мгновенна и убога,Но все в себе вмещает человек,Который любит мир и верит в Бога.

1912

ПТИЦА

Я не смею больше молиться,Я забыл слова литаний,Надо мной грозящая птица,И глаза у нее – огни.

Вот я слышу сдержанный клекот,Словно звон истлевших цимбал,Словно моря дальнего рокот,Моря, бьющего в груди скал.

Вот я вижу – когти стальныеНаклоняются надо мной,Словно струи дрожат речные,Озаряемые луной.

Я пугаюсь, чего ей надо,Я не юноша Ганимед,Надо мною небо ЭлладыНе струило свой нежный свет.

Если это голубь ГосподеньПрилетел сказать – Ты готов! —То зачем же он так несходенС голубями наших садов?

1912

Персей

Его издавна любят музы,Он юный, светлый, он герой,Он поднял голову МедузыСтальной, стремительной рукой.

И не увидит он, конечно,Он, в чьей душе всегда гроза,Как хороши, как человечныКогда-то страшные глаза,

Черты измученного болью,Теперь прекрасного лица…– Мальчишескому своевольюНет ни преграды, ни конца.

Вон ждет нагая Андромеда,Пред ней свивается дракон,Туда, туда, за ним победаЛетит, крылатая, как он.

1913

ФЛОРЕНЦИЯ

О сердце, ты неблагодарно!Тебе – и розовый миндаль,И горы, вставшие над Арно,И запах трав, и в блеске даль.

Но, тайновидец дней минувших,Твой взор мучительно следитРяды в бездонном потонувших,Тебе завещанных обид.

Тебе нужны слова иные,Иная, страшная пора.…Вот грозно встала СиньорияИ перед нею два костра.

Один, как шкура леопарда,Разнообразен, вечно нов.Там гибнет «Леда» ЛеонардоСредь благовоний и шелков.

Другой, зловещий и тяжелый,Как подобравшийся дракон,Шипит: «Вотще СавонаролойМой дом державный потрясен».

Они ликуют, эти звери,А между них, потупя взгляд,Изгнанник бледный, АлигьериСтопой неспешной сходит в ад.

1913

СТАРЫЕ УСАДЬБЫ

Дома косые, двухэтажные,И тут же рига, скотный двор,Где у корыта гуси важныеВедут немолчный разговор.

В садах настурции и розаны,В прудах зацветших караси, —Усадьбы старые разбросаныПо всей таинственной Руси.

Порою в полдень льется по лесуНеясный гул, невнятный крик,И угадать нельзя по голосу,То человек иль лесовик.

Порою крестный ход и пение,Звонят во все колокола,Бегут, – то, значит, по течениюВ село икона приплыла.

Русь бредит Богом, красным пламенем,Где видно ангелов сквозь дым…Они ж покорно верят знаменьям,Любя свое, живя своим.

Вот, гордый новою поддевкою,Идет в гостиную сосед.Поникнув русою головкою,С ним дочка – восемнадцать лет.

«Моя Наташа бесприданница,Но не отдам за бедняка».И ясный взор ее туманится,Дрожа, сжимается рука.

«Отец не хочет… нам со свадьбоюОпять придется погодить».Да что! В пруду перед усадьбоюРусалкам бледным плохо ль жить?

В часы весеннего томленияИ пляски белых облаковБывают головокруженияУ девушек и стариков.

Но старикам – золотоглавые,Святые, белые скиты,А девушкам – одни лукавыеУвещеванья пустоты.

О Русь, волшебница суровая,Повсюду ты свое возьмешь.Бежать? Но разве любишь новоеИль без тебя да проживешь?

И не расстаться с амулетами,Фортуна катит колесо,На полке, рядом с пистолетами,Барон Брамбеус и Руссо.

1913