Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья
3. Из окна
Вид из окна налоговой инспекцииВнушает мне подобье ретроспекции:Там блочный дом годов семидесятых,С балконами, естественно, в рассадах,Район бандитский, сплошь СПТУ,ДК, для сохранения баланса,Куда я не совался – потому,Что в принципе светиться там боялся.Там был собес, и, чтоб дополнить ад,Там размещался райвоенкомат,Бетонзавод, районная ментураИ всё для постановки на учет;Я там бывал и вырвался оттуда,Поэтому я знал, кто там живет.
А кто там жил? Там жил отец семейства,Мать в бигудях и бабка из села,Дед-ветеран и внук-бандит имелся,И дача под Владимиром была.Поближе к маю, в ясный выходной,С энергией надсадно-показнойИ тщательно скрываемой досадойОни в «москвич» садились всей роднейИ во Владимир ехали с рассадой.
Они тогда считались соль земли,Хотя и были полные нули,
Теперь-то я могу сказать про это,Поскольку спор в отсутствии предмета:Теперь их нет. Смотря на их фасад,Я там не вижу никаких рассад.
Тогда была известная среда —Тоска и драки спального районаИ, так сказать, инерция стыда,Зароненного в нас во время оно,Когда на них лежал последний светСороковых, шестидесятых лет.С людьми эпохи бурной, полосатойЯ их бы соотнес – и то едва, —Как дерево с балконною рассадой;Но и рассада все-таки жива!И даже в суетливых девяностых(Закончившихся прежде нулевых)На них еще лежал какой-то отсвет —Но тут не стало их как таковых.
Куда девалась эта нелюбезность,Бесповодная хмурость, затрапезность,Задавленность, глядящая из глаз?Ведь не могли как класс они исчезнуть?(В конце концов, мы были тот же класс.)
И вот теперь, припоминая вчужеИх доблести, их нравы, их года, —Я думаю: их съели те, кто хуже,Но в гибнущих системах так всегда.И кабинет налоговой инспекцииМне видится рассадником инфекции,Где очередь из раболепных хамов —В известном смысле я и сам таков.ДК исчез, необратимо канув.В него вселили налоговиков.
И вот вопрос: жалеть ли мне о тех,Раз те, как оказалось, лучше этих?О бигудях, о вечно злобных детях,Не знающих осмысленных утех?Ведь интересно: где теперь рассада,Гитара, цветомузыка, кастет,«Москвич», гараж, лиловая помада,До полночи звучащая ламбада,Уют их обихоженного ада,Похожего на школьный туалет?Где все, что обещало новый светИ оказалось никому не надо?
И думаю: неинтересно, нет.
Наше дело
Наше дело – выдумать словоДля глухого,Рукопись для слепца,Маршрут для лежащего без движения,ВыражениеДля не имеющего лица.
Наше дело – выдумать делоДля двутела,Чье первое тело – форменный троглодит,А второеТриста лет как вышло из строя,Но смердит.
Наше дело – выдумать фразы,Кроме «Газы!»,Для вступивших в эти края.Тот, кто хочет выдумать стразыДля холеры, чумы, проказы, —Тот не я.
Наше дело – придумать море,Per favore,Без каких-либо мелких польз.Наше дело – придумать ЛотаДля болота,Чтобы он оттуда уполз.Если выйдет облом, засада,Сеанс распада,«Так и надо!» —Закричит нам земля сама.Нам дается для этой целиДве недели.В остальное время зима.
Нам предписана строгая выправка,Если жалобы – тет-а-тет,Нам разрешается скромная выпивкаИ умеренный промискуитет.
Трудись, не прерывай труда,Выражайся кратко,Люби жену.А «пойди туда, не знаю куда» —Разве это загадка?Я здесь живу.
Отчет
А взглянуть ретроспективно – стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар, – а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт – буян, сквалыжник, извращенный автократ, – в родном углу тиранит ближних, изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), – то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи – дыбы, вытяжки, кресты, – они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит – в конце концов сойдет с ума, и всех пытать – спецов не хватит, а всех распять – крестов нема.
Когда посмотришь на соблазны – они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки – прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон – но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах – я не понял до сих пор. Всё это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя, – то это всё, ребята, детство, детство, прямо говоря.
Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего – никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого – конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить, – ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея, – чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!
Так вот, на фоне этой лажи тем ярче то, что я люблю. И, само собой, пейзажи. Пейзажи были – ай-лю-лю. Мне как-то, знаешь, жалко даже ехать в прочие места. Здесь кресты – зато пейзажи, а там ни пейзажа, ни креста.
И вот мы начали движенье. Я к стеклу прижал чело. Темнеет. Кроме отраженья, в окне не видно ничего. Сосед жует кусок нарезки, мне кивает – «Чай неси!». Организатору поездки большое русское мерси.
«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»
Внезапно все начинает делаться очень быстро.Казалось, что это не кончится никогда —Но пискнула птица, и проскочила искра,И от нее занимаются промерзшие города.Чувствую себя прежде времени поседевшим,Привыкшим лишь отпираться и обвинять,Растерянным, недоверчивым диссидентом,Которого собираются обменять.Приказано срочно найти, помыть, приодеть его.Хватают, сажают в машину, мчат в Шереметьево —Каких он версий в уме не переберет?Сдох вождь, обмен, убийство, переворот?Воздух ясней, надежда всё откровенней,Ночи короче, и лужи всё маслянистее.Что делать, если не знаешь других сравнений?Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия.
Каждый час отменяется новое запрещенье —Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,Щебета прибавляется что ни день.Жальче всего, конечно, тех, кто не дожил,Не пережил январскую Колыму:Так и ушли в сознанье, что мир не долженИм ничего, а только они ему.Небо становится нежно, дыханье влажно,Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.Оказывается, все это было можно.Через пару месяцев окажется, что нельзя.
Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:Звезды в окне, зелень и лазурит,Шепот, кочевья, бормочущие деревья,Все шелестит, целуется, говорит.Мир обрастает словами, надеждами, именами,Избытками и уступками, забывшимися в зиме.Все не могу понять, на кого меня обменялиИ можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.
Восточная
О, как много у тебя родинок,Как цвет их черен,Порошинок, мушек, смородинок,Маковых зерен!Я в темноте губами зрячимиК ним припадаю,Я, как по звездам ночами дачными,По ним гадаю.Подобно древней волшебной ПерсииИли Китаю,Свою судьбу в упрощенной версииПо ним читаю.
О, как много существ мифическихВ цветах и листьях,Таких небывших, таких языческих,Таких лилитских!Созвездья неба, какого не былоНа картах НАСА:Лук – не дианин, лира – не фебова,Чаша – не наша!Пахучий, влажный, с другими звездамиНад чуждой дачей —Мир дикий, юный, только что созданный,Еще горячий.
И что мне видно по ним, еврею,Жрецу, халдею?Я знаю сам, что я постарею,Похолодею,В линии лиры, в изгибе лука,В бегущем звереЧитается вечная разлукаПо меньшей мере.О чуждой юности, о горькой бренностиЯ весть читаюИ пыткой зависти, пыткой ревностиСебя пытаю.
Но разве не о той же бренности,Что сна короче,Мне шепчут тусклые драгоценностиМосковской ночи?Короче сна, короче полудня,Короче лета —И мне не страшно, мне не холодноСмотреть на это.К Водолею тянусь, к Цефею,К черному раю,Хотя и знаю, что стареюИ умираю.
Из цикла «Декларация независимости»
