Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза

Ни о чем другом, кроме поэзии, поэтической техники, он никогда не говорил со своими питомцами, и дисциплина на его занятиях была образцовая. <<…>>

* * *

…Слово «поэт» Гумилев в разговоре произносил каким-то особенным звуком – пуэт – и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все остальные слова.

Эта вера в волшебную силу поэзии, «солнце останавливавшей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидала Гумилева. В ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда то чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы.

Знаменательно, что при всем своем благоговении к поэзии он не верил ни в ее экстатическую, сверхреальную сущность, ни в мистическую природу ее вдохновений. Поэт для него был раньше всего умелец, искусник, властелин и повелитель прекрасных и сладостных слов. Поэтому при создании стихов он любил задавать себе, как мастеру слова, труднейшие формальные задачи. В каждой строке его ранней поэмы «Открытие Америки» звучат лишь две троекратные рифмы, причем комбинации этих рифм в каждой строфе – иные, так что к концу поэмы оказываются исчерпаны чуть ли не все математические возможности сочетания троекратных созвучий.

«Открытие Америки» не принадлежит к числу лучших произведений поэта: последние ее строфы он впоследствии не перепечатывал в своих поэтических сборниках, но этих забот о формальных «изысках» он не оставил никогда. <<…>>

* * *

Когда вступила в спальню Дездемона,Там было тихо, тихо и темно,Лишь месяц любопытный к ней в окноЗаглядывал с ночного небосклона.

И черный мавр со взорами дракона,Весь вечер пивший красное вино,К ней подошел, – он ждал ее давно, –Он не услышит девичьего стона.

Напрасно с безысходною тоскойОна ловила тонкою рукойЕго стальные руки… было поздно.

И, задыхаясь, думала она:«О, верно, в день, когда шумит война,Такой же он загадочный и грозный!»<<1913 >>

* * *

Мое прекрасное убежище –Мир звуков, линий и цветов,Куда не входит ветер режущийИз недостроенных миров.

Цветок сорву ли – буйным пениемНаполнил душу он, дразня,Чаруя светлым откровением,Что жизнь кипит и вне меня.

Но так же дорог мне искусственныйВзлелеянный мечтою цвет:Он мозг дурманит жаждой чувственнойТого, чего на свете нет.

Иду в пространстве и во времени,И вслед за мной мой сын идетСреди трудящегося племениВетров, и пламеней, и вод.

И я приму – о да, не дрогну я! –Как поцелуй иль как цветок,С таким же удивленьем огненнымПоследний гибельный толчок.<<1913 >>

* * *

Этот город воды, колоннад и мостов,Верно, снился тому, кто, сжимая виски,Упоительный опиум странных стихов,Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,Но по улицам крадется тихая темь,А колонна крылатого льва подняла,И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различитВизантийских мозаик торжественный блескИ услышит, как с темной лагуны звучитВозвращаемый медленно волнами плеск.<<1913? >>

* * *

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.

Любит высокое небо и древние звезды поэт,Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая нам!

В синей тунике из неба ночного затянутый станВдруг разрывает стремительно залитый светом туман,

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога.– Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

Если за горькое счастье и сладкую муку своюПринят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.

…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоскойблагодарной.1914

* * *

Пролетела стрелаГолубого Эрота,И любовь умерла,И настала дремота.

В сердце легкая дрожьЗолотого похмелья,Золотого, как рожь,Как ее ожерелье.

Снова лес и поляМне открылись, как в детстве,И запутался яВ этом милом наследстве.

Легкий шорох шагов,И на белой тропинкеГрузных майских жуковИзумрудные спинки.

Но в душе у меняЗатаилась тревога.Вот прольется, звеня,Зов военного рога.

Зорко смотрит Эрот,Он не бросил колчана…И пылающий ротБагровеет, как рана.<<1914 >>

СЕСТРЕ МИЛОСЕРДИЯ

Нет, не думайте, дорогая,О сплетеньи мышц и костей,О святой работе, о долге…Это сказки для детей.Под попреки санитаровИ томительный бой часовСам собой поправится воин,Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,В молньеносный его полет,Он от Вильны до самой ВеныНеуклонно нас доведет.

О подругах в серьгах и кольцах,Обольстительных вдвойнеОт духов и притираний,Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,Что проходят сквозь нашу тьмуС пляской, музыкой и пеньемЗолотой дорогой муз.

Говорили об англичанке,Песней славшей мужчин на бойИ поцеловавшей воинаПред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,Нарумянена, одета в шелк,Лучше всех сестер милосердияПоняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказалиО России, стране равнин:– Вот страна прекраснейших женщинИ отважнейших мужчин.<<1914 >>

ОТВЕТ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

…Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем теле.

Плач Ярославны

Я не верю, не верю, милый,В то, что вы обещали мне.Это значит – вы не видалиДо сих пор меня во сне.

И не знаете, что от болиПотемнели мои глаза.Не понять вам на бранном поле,Как бывает горька слеза.

Нас рождали для муки крестной,Как для светлого счастья вас,Каждый день, что для вас воскресный, –То день страдания для нас.

Солнечное утро битвы,Зов трубы военной – вам,Но покинутые могилыНавещать годами нам.

Так позвольте теми руками,Что любили вы целовать,Перевязывать ваши раны,Воспаленный лоб освежать.

То же делает и ветер,То же делает и вода,И не скажет им: «Не надо» –Одинокий раненый тогда.

А когда с победой славнойВы вернетесь из чуждых сторон,То бебрян рукав ЯрославныБудет реять среди знамен.<<1914 >>

НОВОРОЖДЕННОМУ

С. Л<<озинскому>>

Вот голос, томительно звонок…Зовет меня голос войны,Но я рад, что еще ребенокГлотнул воздушной волны.

Он будет ходить по дорогамИ будет читать стихи,И он искупит пред БогомМногие наши грехи.

Когда от народов-титановСразившихся дрогнула твердьИ в грохоте барабановИ в трубном рычаньи – смерть, –

Лишь он сохраняет семяГрядущей мирной весны,Ему обещает времяОсуществленные сны.

Он будет любимцем Бога,Он поймет свое торжество,Он должен! Мы бились многоИ страдали мы за него.20 июля 1914

ЛЮБОВЬ1

Она не однажды всплывалаВ грязи городского канала,Где светят, длинны и тонки,Фонарные огоньки.

Ее видали и в рощеВисящей на иве тощей,На иве, еще ДездемонойОплаканной и прощенной.

В каком-нибудь старом домеНа липкой красной соломеЕе находили людиС насквозь простреленной грудью.

Но от этих ли превращений,Из-за рук, на которых кровь(Бедной жизни бедных смущений),Мы разлюбим ее, Любовь?

2

Я помню, я помню, носились тучиПо небу, желтому, как новая медь,И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,Было бы лучше мне умереть».

«Неправда, – сказал я, – и этот ветер,И все, что было, рассеется сном,Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер,А завтра наутро мы все поймем».

И ты повторяла: «Боже, Боже!»Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,Нет, Он не может уже помочь!»<<1914 >>

* * *

Священные плывут и тают ночи,Проносятся эпические дни,И смерти я заглядываю в очи,В зеленые болотные огни.

Она везде – и в зареве пожара,И в темноте, нежданна и близка,То на коне венгерского гусара,А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,Что хрупки так оковы бытия,Как будто женственно все мирозданьеИ управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,Зальются птицы в чаяньи зари,То слышится в гармонии природыМне музыка Ирины Энери.

Весь день томясь от непонятной жаждыИ облаков следя крылатый рой,Я думаю: «Карсавина однажды,Как облако, плясала предо мной».

А ночью в небе древнем и высокомЯ вижу записи судеб моихИ ведаю, что обо мне, далеком,Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,И все мне грезятся, как бы во сне,Те женщины, которые бессмертьеМоей души доказывают мне.<<1914 >>

* * *

Когда, изнемогши от муки,Я больше ее не люблю,Какие-то бледные рукиЛожатся на душу мою.

И чьи-то печальные очиЗовут меня тихо назад,Во мраке остынувшей ночиНездешней мольбою горят.

И снова, рыдая от муки,Проклявши свое бытие,Целую я бледные рукиИ тихие очи ее.<<1914 >>

КОНКВИСТАДОР

От дальних селений,Сквозь лес и овраги,На праздник мученийСобрались бродяги.

Палач приготовилСвой молот зловещий,И запаха кровиВозжаждали клещи.

И пел конквистадор,Привязан у пальмы:«До области адаИзведали даль мы.

Вот странные воды,Где смертный не плавал,Где, Рыцарь Невзгоды,Скитается Дьявол.

А дальше не будетНи моря, ни неба,Там служат ИудеПостыдные требы.

Но пелись балладыВ вечерних тавернах,Что ждет ЭльдорадоОтважных и верных.

Под звуки органаТвердили аббаты,Что за морем страныТак дивно богаты.

И в сонных глубинахМы видели город,Где алых рубиновВозносятся горы».

А пламя клубилось,И ждал конквистадор,Чтоб в смерти открылосьЕму Эльдорадо.<<1915 >>

ВСАДНИК

Всадник ехал по дороге,Было поздно, выли псы.Волчье солнце – месяц строгий –Лил сиянье на овсы.

И внезапно за деревнейБелый камень возле пняИспугал усмешкой древнейЗадремавшего коня.

Тот метнулся: темным бредомВдруг ворвался в душу самДревний ужас, тот, что ведомВ мире только лошадям.Дальний гул землетрясений,Пестрых тигров хищный войИ победы привиденийНад живыми в час ночной.

Очи круглы и кровавы,Ноздри пеною полны,Конь, как буря, топчет травы,Разрывает грудью льны.

Он то стелется по шири,То слетает с диких кручИ не знает, где он – в миреИли в небе между туч.

Утро. Камень у дорогиРобко спрятал свой оскал.Волчье солнце – месяц строгий –Освещать его устал.

На селе собаки выли,Люди хмуро в церковь шли.Конь один пришел, весь в мыле,Господина не нашли.<<1916 >>

ВТОРОЙ ГОД

И год второй к концу склоняется,Но так же реют знамена,И так же буйно издеваетсяНад нашей мудростью война.

Вслед за ее крылатым гением,Всегда играющим вничью,С победной музыкой и пениемВойдут войска в столицу. Чью?

И сосчитают ли потопленныхВо время трудных переправ,Забытых на полях потоптанныхИ громких в летописи слав?

Иль зори будущие ясныеУвидят мир таким, как встарь:Огромные гвоздики красныеИ на гвоздиках спит дикарь;

Чудовищ слышны ревы лирные,Вдруг хлещут бешено дожди,И все затягивают жирныеСветло-зеленые хвощи.

Не все ль равно? Пусть время катится,Мы поняли тебя, земля:Ты только хмурая привратницаУ входа в Божии Поля.<<1916 >>

* * *

Перед ночью северной, короткойИ за нею – зори, словно кровь…Подошла неслышною походкой,Посмотрела на меня любовь…

Отравила взглядом и дыханьем,Слаще роз дыханьем, и ушла –В белый май с его очарованьем,В лунные, слепые зеркала…

У кого я попрошу совета,Как до легкой осени дожить,Чтобы это огненное летоНе могло меня испепелить?

Как теперь молиться буду Богу,Плача, замирая и горя,Если я забыл мою дорогуК каменным стенам монастыря…

Если взоры девушки любимой –Слаще взоров жителей высот,Краше горнего Иерусалима –Летний сад и зелень сонных вод…<<1917 >>

* * *

Взгляните: вот гусары смерти!Игрою ратных переменОни, отчаянные черти,Побеждены и взяты в плен.

Зато бессмертные гусары –Те не сдаются никогда;Войны невзгоды и ударыДля них – как воздух и вода.

Ах, им опасен плен единый,Опасен и безумно люб,– Девичьей шеи лебединой,И милых рук, и алых губ.1917

КАНЦОНА

Бывает в жизни человекаОдин неповторимый миг:Кто б ни был он: старик, калека,Как бы свой собственный двойник,Нечеловечески прекрасенТогда стоит он; небесаНад ним разверсты; воздух ясен;Уж наплывают чудеса.Таким тогда он будет снова,Когда воскреснувшую плотьРешит во славу Бога-СловаК всебытию призвать Господь.Волшебница, я не случайноК следам ступней твоих приник:Ведь я тебя увидел тайноВ невыразимый этот миг.Ты розу белую срывалаИ наклонялась к розе той,А небо над тобой сияло,Твоей залито красотой.1917

* * *

Ты говорил слова пустые,А девушка и расцвела.Вот чешет косы золотые,По-праздничному весела.

Теперь ко всем церковным требамМолиться ходит о твоем,Ты стал ей солнцем, стал ей небом,Ты стал ей ласковым дождем.

Глаза темнеют, чуя грозы,Неровен вздох ее и част.Она пока приносит розы,Но захоти – и жизнь отдаст.<<1917? >>

В БРЕТАНИ

Здравствуй, море! Ты из тех морей,По которым плавали галеры,В шелковых кафтанах кавалерыПокоряли варварских царей.

Только странно, я люблю скорейТе моря, суровые без меры,Где акулы, спруты и химеры, –Ужас чернокожих рыбарей.

Те моря… я слушаю их звоны,Ясно вижу их покров червленыйВ душной комнате, в тиши ночной,

В час, когда я – как стрела у лука,А душа – один восторг и мукаПеред страшной женской красотой.<<1917 >>

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Мы покидали Соутгемптон,И море было голубым.Когда же мы пристали к Гавру,То черным сделалось оно.

Я верю в предзнаменованья,Как верю в утренние сны.Господь, помилуй наши души:Большая нам грозит беда.<<1917 >>

СИРЕНЬ

Из букета целого сиренейМне досталась лишь одна сирень,И всю ночь я думал об Елене,А потом томился целый день.

Все казалось мне, что в белой пенеИсчезает милая земля,Расцветают влажные сирениЗа кормой большого корабля.

И за огненными небесамиОбо мне задумалась она,Девушка с газельими глазамиМоего любимейшего сна.

Сердце прыгало, как детский мячик,Я, как брату, верил кораблю,Оттого, что мне нельзя иначе,Оттого, что я ее люблю.<<1917 >>

ЛЮБОВЬ

Много есть людей, что, полюбив,Мудрые, дома себе возводят,Возле их благословенных нивДети резвые за стадом бродят.

А другим – жестокая любовь,Горькие ответы и вопросы,С желчью смешана, кричит их кровь,Слух их мучат злобным звоном осы.

А иные любят, как поют,И поют, и дивно торжествуют,В сказочный скрываются приют;А иные любят, как танцуют.

Как ты любишь, девушка, ответь,По каким тоскуешь ты истомам?Неужель ты можешь не горетьТайным пламенем, тебе знакомым,

Если ты могла явиться мнеМолнией слепительной ГосподнейИ отныне я горю в огне,Вставшем до небес из преисподней?<<1917 >>

* * *

Мы в аллеях светлых пролетали,Мы летели около воды,Золотые листья опадалиВ синие и сонные пруды.

И причуды, и мечты, и думыПоверяла мне она свои,Все, что может девушка придуматьО еще неведомой любви.

Говорила: «Да, любовь свободна,И в любви свободен человек,Только то лишь сердце благородно,Что умеет полюбить навек».

Я смотрел в глаза ее большие,И я видел милое лицоВ рамке, где деревья золотыеС водами слились в одно кольцо.

И я думал: «Нет, любовь не это!Как пожар в лесу, любовь – в судьбе,Потому что даже без ответаЯ отныне обречен тебе».<<1917 >>

ПОЗОР

Вероятно, в жизни предыдущейЯ зарезал и отца и мать,Если в этой – Боже Присносущий! –Так жестоко осужден страдать.

Если б кликнул я мою собаку,Посмотрел на моего коня,Моему не повинуясь знаку,Звери бы умчались от меня.

Если б подошел я к пене моря,Так давно знакомой и родной,Море почернело бы от горя,Быстро отступая предо мной.

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,Все дела чужие, не мои,Лишь томленье вовсе недостойной,Вовсе платонической любви.

Пусть приходит смертное томленье,Мне оно не помешает ждать,Что в моем грядущем воплощеньеСделаюсь я воином опять.<<1917 >>

* * *

Мой альбом, где страсть сквозит без мерыВ каждой мной отточенной строфе,Дивным покровительством ВенерыСпасся он от ауто да фэ.

И потом – да славится наука! –Будет в библиотеке стоятьВашего расчетливого внукаВ год две тысячи и двадцать пять.

Но американец длинноносыйПроменяет Фриско на Тамбов,Сердцем вспомнив русские березы,Звон малиновый колоколов.

Гостем явит он себя достойнымИ, узнав, что был такой поэт,Мой (и Ваш) альбом с письмом пристойнымОн отправит в университет.

Мой биограф будет очень счастлив,Будет удивляться два часа,Как осел, перед которым в яслиСвежего насыпали овса.

Вот и монография готова,Фолиант почтенной толщины:«О любви несчастной ГумилеваВ год четвертый мировой войны».

И когда тогдашние Лигейи,С взорами, где ангелы живут,Со щеками лепестка свежее,Прочитают сей почтенный труд,

Каждая подумает уныло,Легкого презренья не тая:«Я б американца не любила,А любила бы поэта я».<<1917 >>

ПОРТРЕТ

Лишь темный бархат, на которомЗабыт сияющий алмаз,Сумею я сравнить со взоромЕе почти поющих глаз.

Ее фарфоровое телоТревожит смутной белизной,Как лепесток сирени белойПод умирающей луной.

Пусть руки нежно-восковые,Но кровь в них так же горяча,Как перед образом МарииНеугасимая свеча.

И вся она легка, как птицаОсенней ясною порой,Уже готовая проститьсяС печальной северной страной.<<1917 >>

НОЧЬ

Пролетала золотая ночьИ на миг замедлила в пути,Мне, как другу, захотев помочь,Ваши письма думала найти –

Те, что Вы не написали мне…А потом присела на кроватьИ сказала: «Знаешь, в тишинеХорошо бывает помечтать!

Та, другая, вероятно, зла,Ей с тобой встречаться даже лень.Полюби меня – ведь я светла,Так светла, что не светлей и день.Много расцветает черных розВ потайных колодцах у меня,Словно крылья пламенных стрекоз,Пляшут искры синего огня.

Тот же пламень и в глазах твоихВ миг, когда ты думаешь о ней…Для тебя сдержу я вороныхНеподатливых моих коней».

Ночь, молю, не мучь меня! Мой рокСлишком и без этого тяжел.Неужели, если бы я мог,От нее давно б я не ушел?

Смертной скорбью я теперь скорблю,Но какой я дам тебе ответ,Прежде чем ей не скажу «люблю»И она мне не ответит «нет».<<1917 >>

* * *Об озерах, о павлинах белых,О закатно-лунных вечерахВы мне говорили, о несмелыхИ пророческих своих мечтах.

Словно нежная ШахерезадаЗавела магический рассказ,И казалось, ничего не надо,Кроме этих озаренных глаз.

А потом в смятеньи <<…>> туманныхМне, кто был на миг Ваш господин,Дали два цветка благоуханных,Из которых я унес один.<<1917 >>

* * *

Однообразные мелькаютВсе с той же болью дни мои,Как будто розы опадаютИ умирают соловьи.

Но и она печальна тоже,Мне приказавшая любовь,И под ее атласной кожейБежит отравленная кровь.

И если я живу на свете,То лишь из-за одной мечты:Мы оба, как слепые дети,Пойдем на горные хребты,

Туда, где бродят только козы,В мир самых белых облаков,Искать увянувшие розыИ слушать мертвых соловьев.<<1917 >>

* * *

Отвечай мне, картонажный мастер,Что ты думал, делая альбомДля стихов о самой нежной страстиТолщиною в настоящий том.

Картонажный мастер, глупый, глупый,Видишь, кончилась моя страда,Губы милой были слишком скупы,Сердце не дрожало никогда.

Страсть пропела песней лебединой,Никогда ей не запеть опять,Так же, как и женщине с мужчинойНикогда друг друга не понять.

Но поет мне голос настоящий,Голос жизни близкой для меня,Звонкий, словно водопад кипящий,Словно гул растущего огня:

«В этом мире есть большие звезды,В этом мире есть моря и горы,Здесь любила Беатриче Данта,Здесь ахейцы разорили Трою!Если ты теперь же не забудешьДевушки с огромными глазами,Девушки с искусными речами,Девушки, которой ты не нужен,То и жить ты, значит, недостоин».<<1917 >>

БОГАТОЕ СЕРДЦЕ

Дремала душа, как слепая,Так пыльные спят зеркала,Но солнечным облаком раяТы в темное сердце вошла.

Не знал я, что в сердце так многоСозвездий слепящих таких,Чтоб вымолить счастье у БогаДля глаз говорящих твоих.

Не знал я, что в сердце так многоСозвучий звенящих таких,Чтоб вымолить счастье у БогаДля губ полудетских твоих.

И рад я, что сердце богато,Ведь тело твое из огня,Душа твоя дивно крылата,Певучая ты для меня.<<1917 >>

СИНЯЯ ЗВЕЗДА

Я вырван был из жизни тесной,Из жизни скудной и простой,Твоей мучительной, чудесной,Неотвратимой красотой.

И умер я… и видел пламя,Не виданное никогда.Пред ослепленными глазамиСветилась синяя звезда.

Как вдруг из глуби осияннойВозник обратно мир земной,Ты птицей раненой нежданноЗатрепетала предо мной.

Ты повторяла: «Я страдаю».Но что же делать мне, когдаЯ наконец так сладко знаю,Что ты – лишь синяя звезда.<<1917 >>

* * *

В этот мой благословенный вечерСобрались ко мне мои друзья,Все, которых я очеловечил,Выведя их из небытия.

Гондла разговаривал с ГафизомО любви Гафиза и своей,И над ним склонялись по карнизамГоловы волков и лебедей.

Муза Дальних Странствий обнималаЗою, как сестру свою теперь,И лизал им ноги небывалыйЗолотой и шестикрылый зверь.

Мик с Луи подсели к капитанам,Чтоб послушать о морских делах,И перед любезным Дон ЖуаномФанни сладкий чувствовала страх.А по стенам начинались танцы,Двигались фигуры на холстах,Обезумели камбоджианцыНа конях и боевых слонах.

Заливались вышитые птицы,А дракон плясал уже без сил,Даже Будда начал шевелитьсяИ понюхать розу попросил.

И светились звезды золотые,Приглашенные на торжество,Словно апельсины восковые,Те, что подают на Рождество.

«Тише, крики, смолкните, напевы! –Я вскричал. – И будем все грустны,Потому что с нами нету девы,Для которой все мы рождены».

И пошли мы, пара вслед за парой,Словно фантастический эстамп,Через переулки и бульварыК тупику близ улицы Декамп.

Неужели мы Вам не приснились,Милая с таким печальным ртом,Мы, которые всю ночь толпилисьПеред занавешенным окном?<<1917 >>

* * *

Еще не раз Вы вспомните меняИ весь мой мир, волнующий и странный,Нелепый мир из песен и огня,Но меж других единый необманный.

Он мог стать Вашим тоже, и не стал,Его Вам было мало или много,Должно быть, плохо я стихи писалИ Вас неправедно просил у Бога.

Но каждый раз Вы склонитесь без силИ скажете: «Я вспоминать не смею,Ведь мир иной меня обворожилПростой и грубой прелестью своею».<<1917 >>

* * *

Так долго сердце боролось,Слипались усталые веки,Я думал, пропал мой голос,Мой звонкий голос, навеки.

Но Вы мне его возвратили,Он вновь мое достоянье,Вновь в памяти белых лилийИ синих миров сверканье.

Мне ведомы все дорогиНа этой земле привольной…Но Ваши милые ногиВ крови, и Вам бегать больно.

Какой-то маятник злобныйВладеет нашей судьбою,Он ходит, мечу подобный,Меж радостью и тоскою.

Тот миг, что я песнью своеюДоволен, – для Вас мученье..Вам весело – я жалеюО дне моего рожденья.<<1917 >>

ПРЕДЛОЖЕНЬЕ

Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?Могу я быть тобой любим?»Ты счастье странное пророчишьГортанным голосом своим.

А я плачу за счастье много,Мой дом – и звезд и песен дом,И будет странная тревогаРасти при имени твоем.

И скажут: «Что он? Только скрипка,Покорно плачущая, он,Ее единая улыбкаРождает этот дивный звон».

И скажут: «То луна и море,Двояко отраженный свет, –И после: – О, какое горе,Что женщины подобной нет!»

Но, не ответив мне ни слова,Она задумчиво прошла,Она не сделала мне злого,И жизнь по-прежнему светла.

Ко мне нисходят серафимы,Пою я полночи и дню,Но вместо женщины любимойЦветок засушенный храню.<<1917 >>

ПРОЩАНЬЕ

Ты не могла иль не хотелаМою почувствовать истому,Свое дурманящее телоИ сердце отдала другому.

Зато, когда перед бедоюЯ обессилю, стиснув зубы,Ты не придешь смочить водоюМои запекшиеся губы.

В часы последнего усилья,Когда и ангелы заплещут,Твои серебряные крыльяПередо мною не заблещут.

И в встречу радостной победеМое ликующее знамяТы не поднимешь в реве медиСвоими нежными руками.

И ты меня забудешь скоро,И я не стану думать, вольный,О милой девочке, с которойМне было нестерпимо больно.<<1917 >>

* * *

Нежно-небывалая отрадаПрикоснулась к моему плечу,И теперь мне ничего не надо,Ни тебя, ни счастья не хочу.

Лишь одно я принял бы не споря –Тихий, тихий, золотой покойДа двенадцать тысяч футов моряНад моей пробитой головой.

Чтобы грезить, как бы сладко нежилТот покой и вечный гул томил,Если б только никогда я не жил,Никогда не пел и не любил.<<1917 >>

ПРОЩЕНЬЕ

Ты пожалела, ты простилаИ даже руку подала мне,Когда в душе, где смерть бродила,И камня не было на камне.

Так победитель благородныйПредоставляет без сомненьяТому, кто был сейчас свободный,И жизнь, и даже часть именья.

Все, что бессонными ночамиИз тьмы души я вызвал к свету,Все, что даровано богамиМне, воину, и мне, поэту,

Все, пред твоей склоняясь властью,Все дам и ничего не скроюЗа ослепительное счастьеХоть иногда побыть с тобою.

Лишь песен не проси ты милых,Таких, как я слагал когда-то,Ты знаешь, я их петь не в силахСкрипучим голосом кастрата.

Не накажи меня за этиСлова, не ввергни снова в бездну.Когда-нибудь при лунном свете,Раб истомленный, я исчезну.

Я побегу в пустынном поле,Через канавы и заборы,Забыв себя, и ужас боли,И все условья, договоры.

И не узнаешь никогда ты,Чтоб не мутила взор тревога,В какой болотине проклятойМоя окончилась дорога.<<1917 >>

УСТА СОЛНЦА

Неизгладимы, нет, в моей судьбеТвой детский рот и смелый взгляд девический.Вот почему, мечтая о тебе,Я говорю и думаю ритмически.

Я чувствую огромные моря,Колеблемые лунным притяжением,И сонмы звезд, что движутся, горя,От века им назначенным движением.

О, если б ты была всегда со мной,Улыбчиво-благая, настоящая,На звезды я бы мог ступить пятойИ солнце б целовал в уста горящие.<<1917 >>

ДЕВОЧКА

Временами, не справясь с тоскоюИ не в силах смотреть и дышать,Я, глаза закрывая рукою,О тебе начинаю мечтать.

Не о девушке тонкой и томной,Как тебя увидали бы все,А о девочке тихой и скромной,Наклоненной над книжкой Мюссе.

День, когда ты узнала впервые,Что есть Индия – чудо чудес,Что есть тигры и пальмы святые, –Для меня этот день не исчез.

Иногда ты смотрела на море,А над морем сходилась гроза.И совсем настоящее гореЗастилало туманом глаза.

Почему по прибрежьям безмолвнымНе взноситься дворцам золотым?Почему по светящимся волнамНе приходит к тебе серафим?

И я знаю, что в детской постелиНе спалось вечерами тебе.Сердце билось, и взоры блестели,О большой ты мечтала судьбе.

Утонув с головой в одеяле,Ты хотела стать солнца светлей,Чтобы люди тебя называлиСчастьем, лучшей надеждой своей.

Этот мир не слукавил с тобою,Ты внезапно прорезала тьму,Ты явилась слепящей звездою,Хоть не всем – только мне одному.

Но теперь ты не та, ты забылаВсе, чем в детстве ты думала стать.Где надежда? Весь мир – как могила.Счастье где? Я не в силах дышать.

И, таинственный твой собеседник,Вот я душу мою отдаюЗа твой маленький детский передник,За разбитую куклу твою.<<1917 >>

НОВАЯ ВСТРЕЧА

На путях зеленых и земныхГорько счастлив темной я судьбою.А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,Тайно наклоняясь надо мною.

Ты была безумием моимИли дивной мудростью моею,Так когда-то грозный серафимГоворил тоскующему змею:

«Тьмы тысячелетий протекут,И ты будешь биться в клетке тесной,Прежде чем настанет Страшный суд,Сын придет и Дух придет Небесный.

Это выше нас, и лишь когдаПротекут назначенные сроки,Утренняя, грешная звезда,Ты придешь к нам, брат печальноокий.

Нежный брат мой, вновь крылатый брат,Бывший то властителем, то нищим,За стенами рая новый сад,Лучший сад с тобою мы отыщем.

Там, где плещет сладкая вода,Вновь соединим мы наши руки,Утренняя, милая звезда,Мы не вспомним о былой разлуке».<<1917 >>

ОТРЫВОК ИЗ ПЬЕСЫ

Так вот платаны, пальмы, темный грот,Которые я так любил когда-то,Да и теперь люблю… Но место дамРукам, вперед протянутым, как ветви,И розовым девическим стопам,Губам, рожденным для святых приветствий.Я нужен был, чтоб ведала она,Какое в ней благословенье миру,И подвиг мой я совершил сполнаИ тяжкую слагаю с плеч порфиру.Я вольной смертью ныне искуплюМое слепительное дерзновенье,С которым я посмел сказать «люблю»Прекраснейшему из всего творенья.<<1917? >>

ХОККУ

Вот девушка с газельими глазамиВыходит замуж за американца.Зачем Колумб Америку открыл?!<<1917 >>

ПРОПАВШИЙ ДЕНЬ

Всю ночь говорил я с ночью,Когда ж наконец я лег,Уж хоры гремели птичьи,Уж был золотым восток.

Проснулся, когда был вечер,Вставал над рекой туман,Дул теплый томящий ветерИз юго-восточных стран.

И стало мне вдруг так больно,Так жалко мне стало дня,Своею дорогой вольнойПрошедшего без меня.

Куда мне теперь из дома?Я сяду перед окномИ буду грустить и думатьО радости, певшей днем.<<1917? >>

ПРЕДУПРЕЖДЕНЬЕС японского

Мне отраднее всегоВидеть взор твой светлый,Мне приятнее всегоГоворить с тобою.

И, однако, мы должныКончить наши встречи,Чтоб не ведали о нихГлупые соседи.

Не о доброй славе яО своей забочусь,А без доброй славы тыМилой не захочешь.<<1917? >>

ГОНЧАРОВА И ЛАРИОНОВПантум

Восток и нежный и блестящийВ себе открыла Гончарова,Величье жизни настоящейУ Ларионова сурово.

В себе открыла ГончароваПавлиньих красок бред и пенье,У Ларионова суровоЖелезного огня круженье.

Павлиньих красок бред и пеньеОт Индии до Византии,Железного огня круженье –Вой покоряемой стихии.

От Индии до ВизантииКто дремлет, если не Россия?Вой покоряемой стихии –Не обновленная ль стихия?

Кто дремлет, если не Россия?Кто видит сон Христа и Будды?Не обновленная ль стихия –Снопы лучей и камней груды?

Кто видит сон Христа и Будды,Тот стал на сказочные тропы.Снопы лучей и камней груды –О, как хохочут рудокопы!

Тот встал на сказочные тропыВ персидских, милых миньятюрах.О, как хохочут рудокопыВезде, в полях и шахтах хмурых.

В персидских, милых миньятюрахВеличье жизни настоящей.Везде, в полях и шахтах хмурых,Восток и нежный и блестящий.<<1917 >>

ДВА АДАМА

Мне странно сочетанье слов – «я сам»,Есть внешний, есть и внутренний Адам.

Стихи слагая о любви нездешней,За женщиной ухаживает внешний.

А внутренний, как враг, следит за ним,Унылой злобою всегда томим.

И если внешний хитрыми речами,Улыбкой нежной, нежными очами

Сумеет женщину приворожить,То внутренний кричит: «Тому не быть!

Не знаешь разве ты, как небо сине,Как веселы широкие пустыни

И что другая, дивно полюбя,На ангельских тропинках ждет тебя?»

Но если внешнего напрасны речиИ женщина с ним избегает встречи,

Не хочет ни стихов его, ни глаз –В безумьи в