Борис Пастернак - «Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы)
Вещь с этим содержанием написана языком ветхозаветных пророков и отнесена в легендарные времена дохристианского варварства.
О НАЧАЛЕ ТРАГИЧЕСКОГО И КОМИЧЕСКОГО У ШЕКСПИРА
У Шекспира нет комедий и трагедий в чистом виде, но более или менее средний и смешанный из этих элементов жанр. Он больше отвечает истинному лицу жизни, в которой тоже перемешаны ужасы и очарование. Эту сообразность тона ставят в заслугу Шекспиру английские критики всех времен, от С. Джонсона до Т.-С. Элиота.
В трагическом и комическом Шекспир видел не только возвышенное и общежитейское, идеальное и реальное. Он смотрел на них как на нечто подобное мажору и минору в музыке. Располагая материал драмы в желательном порядке, он пользовался сменой поэзии и прозы и их переходами как музыкальными ладами.
Их чередование составляет главное отличие Шекспировой драматургии, душу его театра, тот широчайший скрытый ритм мысли и настроения, о котором говорилось в заметке о «Гамлете».
К этим контрастам Шекспир прибегал систематически. В форме таких, то шутовских, то трагических, часто сменяющихся сцен написаны все его драмы. Но в одном случае он пользуется этим приемом с особенным упорством.
У края свежей могилы Офелии зал смеется над краснобайством философствующих могильщиков. В момент выноса Джульетты мальчик из лакейской потешается над приглашенными на свадьбу музыкантами, и они торгуются с выпроваживающей их кормилицей. Самоубийство Клеопатры предваряет появление придурковатого египтянина со змеями и его нелепые рассуждения о бесполезности гадов. Почти как у Леонида Андреева или Метерлинка!
Шекспир был отцом и учителем реализма. Общеизвестно значение, которое он имел для Пушкина, Гюго и других. Им занимались немецкие романтики. Один из Шлегелей переводил его, а другой вывел из творений Шекспира свое учение о романтической иронии. Мы не знаем, где нашлась бы подходящая литературная форма для необычайного сцепления Шеллинговых и Гегелевых идей, если бы не существовало Шекспира и его еще более безумной страсти к сочетанию любых понятий в любом порядке. Шекспир – предшественник будущего символизма Гёте в «Фаусте». Наконец, чтобы ограничиться самым важным, Шекспир – провозвестник позднейшего одухотворенного театра Ибсена и Чехова.
В этом именно духе и заставляет он ржать и врываться пошлую стихию ограниченности в погребальную торжественность своих финалов.
Ее вторжения отодвигают в еще большую даль и без того далекую и недоступную нам тайну конца и смерти. Почтительное расстояние, на котором мы стоим у порога высокого и страшного, еще немного вырастает. Для мыслителя и художника не существует последних положений, но все они предпоследние. Шекспир словно боится, как бы зритель не уверовал слишком твердо в мнимую безусловность и окончательность развязки. Перебоями тона в конце он восстанавливает нарушенную бесконечность. В духе всего нового искусства, противоположного античному фатализму, он растворяет временность и смертность отдельного знака в бессмертии его общего значения.
1946 – 1956
ПЕРЕВОДЫ ИЗ В. ШЕКСПИРА
СОНЕТ 66
Измучась всем, я умереть хочу.Тоска смотреть, как мается бедняк,И как шутя живется богачу,И доверять, и попадать впросак,И наблюдать, как наглость лезет в свет,И честь девичья катится ко дну,И знать, что ходу совершенствам нет,И видеть мощь у немощи в плену,И вспоминать, что мысли заткнут рот,И разум сносит глупости хулу,И прямодушье простотой слывет,И доброта прислуживает злу.Измучась всем, не стал бы жить и дня,Да другу трудно будет без меня.
СОНЕТ 73
То время года видишь ты во мне,Когда из листьев редко где какой,Дрожа, желтеет в веток голизне,А птичий свист везде сменил покой.Во мне ты видишь бледный край небес,Где от заката памятка одна,И, постепенно взявши перевес,Их опечатывает темнота.Во мне ты видишь то сгоранье пня,Когда зола, что пламенем была,Становится могилою огня,А то, что грело, изошло дотла.И, это видя, помни: нет ценыСвиданьям, дни которых сочтены.
СОНЕТ 74
Но успокойся. В дни, когда в острогНавек я смертью буду взят под стражу,Одна живая память этих строкЕще переживет мою пропажу.И ты разыщешь, их перечитав,Что было лучшею моей частицей.Вернется в землю мой земной состав,Мой дух к тебе, как прежде, обратится.И ты поймешь, что только прах исчез,Не стоящий нисколько сожаленья,То, что отнять бы мог головорез,Добыча ограбленья, жертва тленья.А ценно было только то одно,Что и теперь тебе посвящено.
ЗИМА
Когда в сосульках сеновал,И дуют в руки на дворе,И Том дрова приносит в зал,И мерзнет молоко в ведре,И стынет кровь, и всюду грязь,Заводит сыч, во тьму вперясь:Ту-гу!Ту-ит, ту-гу! Ну и певун!Вся в сале, Анна трет чугун.Когда от кашля прихожанНе слышно пасторовых слов,И птицы хохлятся в буран,И у Марьяны нос багров,И прыщут груши в кипятке,Заводит филин вдалеке:Ту-гу!Ту-ит, ту-гу! Ну и певун!Вся в сале, Анна трет чугун.
МУЗЫКА
Лирой заставлял ОрфейГоры с гибкостью ветвейНаклоняться до земли.
На призыв его игрыТравы из земной корыВыходили и цвели.
Все, что слышало напев,Никло ниц, оторопев,И смирялась моря гладь.
Музыка глушит печаль.За нее в ответ не жаль,Засыпая, жизнь отдать.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОЙ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ
(Замечания переводчика)
В ряду искусства Грузии ее новая поэзия занимает первое место. Своим огнем и яркостью она отчасти обязана сокровищам грузинского языка. Народная речь в Грузии до сих пор пестрит пережитками старины и следами забытых поверий. Множество выражений восходят к обрядовым особенностям старого языческого и нового христианского календаря.
Явления словесности, например, красоты иного изречения или тонкости какой-нибудь поговорки, больше чем византинизмы церковной мелодии или фрески соответствуют впечатлительности и живости грузинского характера, склонности фантазировать, ораторской жилке, способности увлекаться.
Перечисленные черты общительности и балагурства составили судьбу и природу Николая Бараташвили. Он как метеор озарил грузинскую поэзию на целый век вперед и прочертил по ней путь, доныне неизгладимый.
Несмотря на личное нелюдимство и на одиночество своей музы, Бараташвили непредставим в тиши действительного уединения, о котором он так часто вздыхает. Его нельзя отделить от городского общества, с которым он вечно на ножах, как неотделим световой луч от дробящей его хрустальной грани, высекающей радугу в месте его излома. Трагические раздоры Бараташвили со средой изложены им так ясно и просто, что стали для потомства школою миролюбия и верности обществу.
Ближайший к нему по значительности и равный Важа Пшавела во многом представляет его полную противоположность.
Во-первых, в отличие от Бараташвили, это действительный отшельник и созерцатель, затерявшийся в неприступных горах. Кроме того, только примирительница-смерть слила своенравную речь Бараташвили с общим голосом, между тем как Важа Пшавела с самого начала писал так, как говорит в горах простой народ под тяжестью своего повседневного обихода. Однако суровую эту ноту высокогорной разобщенности Важа Пшавела углубил до такой степени, что его книги стали достоянием избранных и религией личности, способной поспорить с созданиями величайших индивидуалистов Запада в недавнее время.
Поэтическая литература наших дней в любой стране мира, в том числе и в России и в Грузии, представляет естественное следствие символизма и всех вышедших из него, а также и всех враждовавших с ним школ. Лучшим завершением всех этих течений может служить свежее, разнообразное творчество Симона Чиковани.
Право на это место дает ему определенность и окончательность его тона – обычное свойство всего большого, в отличие от расплывчатой приблизительности – удела несовершенств.
