Собрание Сочинений. Том 1. Произведения 1921-1941 годов. - Хорхе Луис Борхес

та роза персов или Ариосто,

единая вовеки,

вовеки роза роз,

тот юный платонический цветок —

слепая, алая и для стиха

недосягаемая роза.

ПУСТАЯ КОМНАТА

Красное дерево

в смутном мерцанье шпалер

длит и длит вечеринку.

Дагерротипы

манят мнимой близостью лет,

задержавшихся в зеркале,

а подходишь — мутятся,

как ненужные даты

из памяти стершихся празднеств.

Сколько лет нас зовут

их тоскующие голоса,

едва различимы теперь

ранним утром далекого детства.

Свет наставшего дня

будит оконные стекла

круговертью и гамом столицы,

все тесня и глуша слабеющий отзвук

былого.

РОСАС

В тиши гостиной,

где цедят время строгие часы,

уже не горяча и не тревожа

крахмальную опрятность покрывал,

чуть охладивших алый пыл каобы,

укором друга кто-то уронил

зловещее и родственное имя.

И лег на время

профиль палача,

не мрамором сияя на закате,

а навалившись мраком,

как будто тень далекого хребта,

и бесконечным эхом потянулись

улики и догадки

за беглым звуком, брошенным мельком.

Своею низостью вознесено,

то имя было разореньем дома,

безумным обожаньем пастушья

и страхом стали, холодящей горло.

Забвение стирает долг умерших,

оплаченный натурою смертей;

они питают Время,

его неутомимое бессмертье,

чей тайный суд за родом губит род

и в чьей до срока отворенной ране —

последний Бог в последнее мгновенье

ее закроет! — вся людская кровь.

Не знаю, был ли Росас

слепым клинком, как верили в семье;

я думаю, он был как ты и я

— одним из многих,

крутясь в тупой вседневной суете

и взнуздывая карой и порывом

безверье тысяч.

Теперь неизмеримые моря

простерты между родиной и прахом.

И жизнь любого, сколь бы ни жалка,

торит свой путь в ничтожестве и мраке.

И Бог его уже почти забыл,

и это милость, а не поношенье —

отсрочка бесконечного распада

минутным подаянием вражды.

КОНЕЦ ГОДА

Не символическая

смена цифр,

не жалкий троп,

связующий два мига,

не завершенье оборота звезд

взрывают тривиальность этой ночи

и заставляют ждать

тех роковых двенадцати ударов.

Причина здесь иная:

всеобщая и смутная догадка

о тайне Времени,

смятенье перед чудом —

наперекор превратностям судьбы

и вопреки тому, что мы лишь капли

неверной Гераклитовой реки,

в нас остается нечто

незыблемое.

СТЫД ПЕРЕД УМЕРШИМ

Свободен от надежд и сожалений,

абстракция, неуловимость, нечто

безвестное, как завтра, каждый мертвый —

не просто мертвый, это смерть сама.

Бог мистиков, лишенный предикатов,

умерший не причастен ни к чему,

сама утрата и опустошенность.

Мы забираем всё,

последний цвет и звук:

вот двор, который взглядом не обнимет,

вот угол, где надежду ожидал.

И даже эти мысли,

наверное, не наши, а его.

Как воры, мы на месте поделили

бесценный скарб его ночей и дней.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Сегодня, после многих лет разлуки,

вернувшись в дом, где я когда-то рос,

я чувствую, что всё кругом — чужое.

Я прикасался к выросшим деревьям

так, словно гладил спящее лицо,

и проходил по старым тропкам сада,

как будто вспоминал забытый стих,

а под закатным полноводьем видел,

как хрупкий серпик молодой луны

укрылся под разлатою листвою

темневшей пальмы,

как птенец в гнезде.

Как много синевы

вберет в колодец этот смутный дворик,

и сколько несгибаемых закатов

падет в том отдаленном тупике,

и молодую хрупкую луну

еще не раз укроет нежность сада,

пока меня своим признает дом

и, как бывало, станет незаметным!

БЕНАРЕС

Игрушечный, тесный,

как сдвоенный зеркалом сад,

воображаемый город,

ни разу не виденный въяве,

ткет расстоянья

и множит дома, до которых не дотянуться.

Внезапное солнце

врывается, путаясь в тьме храмов,

тюрем, помоек, дворов,

лезет на стены,

искрится в священной реке.

Стиснутый город,

расплющивший опаль созвездий,

перехлестывает горизонт,

и на заре, полной

снами и эхом шагов,

свет расправляется паветвью улиц.

Разом светает

в тысячах окон,

обращенных к Востоку,

и стон муэдзина

с вознесшейся башни

печалит рассветную свежесть,

возвещая столице несчетных божеств

одиночество истого Бога.

(Только подумать:

пока я тасую туманные образы,

мой воспеваемый город живет

на своем предназначенном месте,

со своей планировкой,

перенаселенной как сон, —

лазареты, казармы

и медленные тополя,

и люди с прогнившими ртами

и смертной ломотой в зубах.)

ПРОСТОТА

Садовая калитка

откроется сама,

как сонник на зачитанной странице.

И незачем опять

задерживаться взглядом на предметах,

что памятны до мелочи любой.

Ты искушен в привычках и сердцах

и в красноречье недомолвок, тонких,

как паутинка общности людской.

А тут не нужно слов

и мнимых прав:

всем, кто вокруг, ты издавна известен,

понятны и ущерб твой, и печаль.

И это — наш предел:

такими, верно, и предстанем небу —

не победители и не кумиры,

а попросту сочтенные за часть

Реальности, которая бесспорна,

за камень и листву.

ПРОЩАНИЕ

Теперь между тобой и мной преграда

трехсот ночей — трехсот заклятых стен —

и глуби заколдованного моря.

Не содрогнувшись, время извлечет

глубокие занозы этих улиц,

оставив только шрамы.

(Лелеемая мука вечеров,