Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

«Пожелтели и пожухли…»

Пожелтели и пожухлилистья книги записной.Гой вы, каменныя джунгли,где тут выход запасной?

Аз не ведаю, которыйчас ли, день, а может, годвкруг соснового заборана следах своих шагов,

меж наполненных плевкамиалюминиевых пнейя точу подножный каменьсталью обуви своей,

высекаю каблукамииз гранита васильки —и кружу, ведом лукавым,василиском городским.

Я один. И остальныеиз асфальтовой рекиотхлебнули и, хмельные,разбрелись, как грибники.

Разбрелись – и всё, как в воду.Где они? Ищи-свищи.То-то ветр высоковольтныйвоет аки тать в нощи…

Вот, зеленый свет завидяи приметивши просвет,хлопаю глазами, выйдяна Лесной проспект.

Пропади! Машу руками,но опять качусь, как ком.Но опять хожу кругами,этой нечистью влеком.

Холостые обороты.Авангард или обоз?..Снова на свои блевотывозвращаюсь, аки пёс.

Родина камней

Мы без греха. И всяк из нас при камне:за пазухой, на сердце и в печенках.И кажется, что в почке тополинойне лист, но камень, что зовут нефритом.Должно быть, город – родина камней.

В ушах, на шеях, даже на зубах,под бронзовыми с зеленью стопамии под ногами смертных пешеходов —повсюду камни; каждый встречный с камнем.

И кажется, что мы пророка ждем.Да и не одного: у нас достанеткамней на целый легион пророков.И мы спешим, друг друга оттесняя,в борьбе за право первого броска.

«Давно зима такою злой…»

Давно зима такою злой,такой обильной на коварстване сказывалась. Над землеймалиновое солнце Марса.

Мой пёс у батареи спит,а на дворе собачий холод:синица в форточку летит,и волки забегают в город.

Опять земля больна зимой,опять наслало небо порчу.И ртуть рубеж тридцать седьмойпреодолела этой ночью.

А запоздалая заряедва ли родственна богинеголовогрудью снегирясвидетельствуя об ангине.

Или о хворости иной,не менее ее метельной.И ветреной, и ледяной.Но, смею думать, несмертельной.

Недаром – чаемый симптом! —как санаторники на юге,воркуют голуби о том,рассевшись на чугунном люке.

Из поэмы 1984+1

Блочно-панельные коробкииз-под людей. Моток веревки.Древесна ветвь и полынья…Но чем-то новым полон я,когда по первому ледочкупод сенью стынущих деревпрогуливаю пса и дочку(вся кровь от крови и пся крев).О Господи, как мы везучи!Вдвоём. А в сущности, втроём.Забуду цинковые сучьяи оловянный водоём.Ах, шубка снежно-золотаяи голубой комбинезон! —лишь вас увижу, воскресая(хоть и не буду вознесён).Они бегут. Какая страсть!Я жив. Спасибо за науку.И красный мяч собачья пастькладет в протянутую руку…

О, крепнущее с каждым часомхитросплетение корней,которыми ты с почвой связан(чтоб не сказать: прикован к ней)!Язык, могилы и потомство, —три цепи, корня и кита,три послуха, согласных в том, чтотвоя божница не пуста.О, глина ржавая и камень,о, пух и прах земли родной!Отсюда – лишь вперёд ногамиили с руками за спиной.Но и сопровождаем воемили задумчивым конвоем,не разминёшься с почвой той —разве почиешь под водой.

«Сапог железных десять пар…»

Ю. Г.

Сапог железных десять парразбив о тот кремнистый путь,Психея, легкая, как пар,ты и сама железной будь!

Стальной, моя голубка, стань!И глядя прямо, а не вверх,свиньей постройся и тараньсвой железобетонный век!

И через собственную хлябь,явив неслыханную твердь,без страха отправляйся вплавь,теперь – бессмертная, как смерть.

«Тебе, влюбленному туземно…»

Тебе, влюбленному туземнов салатно-золотой стог сена,завидую, тишайший колорист!Полуоттенки гомеопатичны,но как врачует наши души птичьитвоей аптеки полновесный рис!

Куда мне, живодёру-аллопату!Теория моя – сплошной изъян,а инструмент походит на лопату,которой роют худшую из ямс Иеронимом-Питером на пару(вот мой изобразительный пределПрекрасного)… А ведь и Ренуаруиное уступить бы не хотел!..

Памяти 1960 года

Если и мажут синяк, то зелёнкой, а называют ушибом. Мама в мутоновой муфте и чешских румынках. Отец оглушительно пахнущий «Шипром». Чук и Гек. И загадочные Гэс и Тэц.

Как воспитанный мальчик, «спасибо» скажи, если дядя на улице вдруг угостил барбариской. Но конфету не ешь, а в карман положи. А как дядя уйдёт, сразу выбрось её, заражённую язвой сибирской.

Дед в кашне и тужурке. Медуза оранжевая абажура. Мечта о торшере. Шатучий стол и анализ стула. Розовощёкий кудрявый дядя-Лёва-мотоциклист и тётя-Муся, на всякий случай пьющая чагу и что-то от глист.

Рисую про войну. Бабка зачёркивает свастику у пылающего фашиста: это нельзя рисовать!.. А когда начну петушиться: мол, можно и нужно – иначе наш подобьет нашего, – страдает моё ухо. И под буги-вуги соседей отправляюсь к бабушкиному Богу, в Угол…

Волк в волчьей шкуре

И переодетым хочу я сам сидеть среди вас…

Увидя волка в драной волчьей шубеи волчьей маске из папье-маше,– Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьемгляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм.Что Вас подвигло вырядиться так?Ведь овцы Вас и за версту признают.Но воздавая искренности Вашей,бараниной едва ли угостят.Добро бы Вы натуру преломилии к вегетарианцам подались.А так… я, право, недоумеваю,к чему весь этот псевдомаскарад?..

– Ах, юный друг! – ответствовал бирюк(а был меня моложе лет на десять), —Я тоже неприятно удивлён.Такая лень и неуменье думатьв вопросе Вашем… Впрочем, сделав скидкуна юность и неопытность, скажу.Любой баран (и Вы тому пример!)прекрасно знает про обыкновеньеволков ходить на дело, обрядясьв мутоновые шубы и дублёнки.А потому любой баран, завидяв родной отаре чуждое руно,немедленно тревогу поднимает.Он помнит про данайского коняи потому с опаскою взираетна каждую паршивую овцу,её переодетым волком числя.И тем скорее движется к концу!..

Я выхожу из лесу не таясь.Небрежным жестом маску поправляю.Одёргиваю шубу. Но ступившага четыре – встану и стою,как вкопанный, на облако уставясь.Зачем, Вы говорите? А затем,чтобы баран от первого испугаоправясь, мог спокойно осмотретьи грубую картонную личину,и молью израсходованный мех.И убедившись в том, что перед нимне натуральный волк, но в маскарадномкостюме волка Некто (а комукак не овце рядиться в шкуру волчью?) —заблеяв, по горам и по доламон сам ко мне направится, баран!

Поэт

Плохие зубы и воловьяпосадка черепа. И мгаочей, глядящих исподлобьяна всякого, как на врага…Но стану близорук и вежлив:– Какая встреча! Сколько лет…И не замечу этот плешине покрывающий берети это ухо восковое…Но только, Боже, помоги,чтобы, забывшись в разговоре,не глянуть вновь на башмаки.Как рыба с головы гниёт,так человека с головоютакая обувь выдаётна пытку говорить с тобою.И пусть густою трын-травойиные затянуло бреши,но перелёт трансмировойот Снегирёвки до Скворешни…Увы, неогранённый перлобязан кончить стеклорезом.И кто бы о тебе ни пел,та пресса уж давно под прессом.О нет, я не забыл о Богеи просветлении от мук.Но эти скорбные опоркии перекошенный каблук!..Но снова шевелятся в лужешнурков крысиные хвосты…И пусть я стану втрое хуже,но только не такой, как ты!Свои болотные, по пуду,снести в ремонт потороплюсь…

Я никогда таким не буду.Но в зеркало смотреть боюсь.

«Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!..»

Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!(Я-то знаю, проклюнешься, о неподвластная слову!Я-то знаю, спалишь прошлогоднее сено-солому!Я-то знаю…) И всё-таки, если обидел, прости!Просто дело к весне. Но её Золотая Орда,не иначе, в степях евразийских побита морозом.Просто тридцать седьмая моя не торопится что-то сюда —не иначе, в Днепре захлебнулся её Drang nach Osten.Вот и злюсь, говоря: дотянуть бы до лета, а там…Вот и злюсь, как законный наследник сенной лихорадки(ибо если судить по болотистым нашим местам,то с чем с чем, а с травою всё будет, конечно, в порядке).

Завтрак на траве