Дмитрий Мережковский - Из "Собрания стихов" (1904, 1910), "Полного собрания сочинений" (1912)

Не торопясь; но покрывались влагой

Глаза его, он медленно цедил

Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой

Ласкал тихонько подбородок гладкий.

Как выступал на лбу ученика

Холодный пот, с улыбкой сладострастной

Следил, и мухой в лапах паука

Тот бился все еще в борьбе напрасной:

Томила жертву смертная тоска;

«Скорей бы нуль!» — мечтал уже несчастный,

В схоластике блуждая без руля,

А смерти нет, и нет ему нуля!

Но в старших классах алгебры учитель

Был хуже немцев — русский буквоед,

Попов, родной казенщины блюститель;

Храня военной выправки завет,

Незлобивый старательный мучитель,

Он страшен был душе моей, как бред…

В лице — подобье бледной мертвой маски —

Мерцали хитрые свиные глазки.

В нем было все противно: глупый нос

И на челе торжественном и плоском

Начальственная важность, цвет волос

Прилизанных и редких с желтым лоском;

Он — неуклюж, горбат, и хром, и кос, —

Казался жалким странным недоноском.

Всегда покорен и застенчив, раз

Я дерзким бунтом удивил наш класс.

Мне от Попова слушать надоело —

«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»

Я на скамью — неслыханное дело —

Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,

И пуговиц, ему ответив смело,

На сюртуке дерзнул не застегнуть;

Он закричал, но я решил упрямо:

Умру, не застегну, не сяду прямо!

Лимониус с инспектором пришли,

И сторожа меня на новоселье

В сырой, холодный карцер повели

И заперли на ключ в позорной келье, —

Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,

Я чувствовал нежданное веселье:

Подвижником себя воображал

И в лихорадке сладостной дрожал.

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!

Не все ль равно, за что восстать — за мир

И все его обиды и мученья

Или за право расстегнуть мундир?

Тебя познал я, демон возмущенья:

Утратив сердца прежний детский мир,

Я чувствовал, — хотя был бунт напрасен, —

Что ты, Злой Дух, мой темный Бог — прекрасен!

Тебе остался верен я с тех пор

И, соблазненный ангелом суровым,

Не покорясь, всю жизнь веду я спор

Из-за несчастных пуговиц с Поповым:

Душа безумно рвется на простор.

За то, что я к мирам стремился новым,

За то, что рабства я терпеть не мог, —

Меня казнил Лимониус и Бог.

В те дни уж я томился у преддверья

Сомнений горьких, и когда наш поп,

Находчивый и полный лицемерья,

Доказывал, наморщив умный лоб,

Чтоб истребить в нас плевелы неверья,

Научною теорией потоп

Иль логикой — существованье Бога, —

Рождалась в сердце вещая тревога.

И бес меня смущал: нас каждый день

Водили в церковь на Страстной неделе;

Напев дьячка внушал мне сон и лень:

Мы по казенным правилам говели;

И неуютною казалась тень,

Не дружески огни лампад блестели;

Рука творила знаменье креста,

Но мертвая душа была пуста.

Кощунственная мысль была упряма;

И чистая святая белизна

Просвирки нежной, запах фимиама,

Вкус теплого церковного вина,

И голубь, Дух Святой, на своде храма,

За царскими вратами глубина

Не веют в душу прежней сладкой тайной:

Рождает все лишь страх необычайный.

Но по привычке давней перед сном

Я начинал молитву, умиленный:

С подарком няни — сахарным яйцом

На алой ленте, с вербой запыленной,

Был образок так родствен и знаком…

Когда же вновь опомнюсь, пробужденный, —

Как будто вдруг в душе потухнет свет,

И ужасает мысль, что Бога нет.

Скребется мышь, страшат ночные звуки,

На улице умолк последний шум.

А я сижу во тьме, ломая руки,

И отогнать не в силах грешных дум:

С мятежным духом, дьяволом науки,

Изнемогая борется мой ум,

И ангела-хранителя напрасно

На помощь я зову с надеждой страстной.

Что избавление должно прийти,

Я чувствую, не ведая, откуда.

Целуя образ, я молил: «Прости!

Не верю я и знаю — это худо,

Но ведь Тебе легко меня спасти:

О, дай мне знак, о, только сделай чудо,

Теперь, сейчас, до наступленья дня, —

Хоть маленькое чудо для меня!»

Миссионер для обращенья Кости,

Ученый поп, был приглашен отцом:

Он приходил к нам по субботам в гости;

В лиловой рясе с золотым крестом.

Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,

Лоб вытирая шелковым платком,

С баранками и сливками так вкусно

И Дарвина опровергал искусно.

И спорам их о Боге без конца

Я с жадностью внимал, дохнуть не смея:

Доказывал он Промысел Творца,

И, объясняя книги Моисея,

С приятной тихой важностью лица

Цитатами из книг ученых сея,

По поводу Адама говорил

Он о строеньи черепа горилл.

Но дерзкого неверья злое семя

В душе моей росло: я помню, раз

Наш батюшка в гимназии, в то время

К принятью Тайн Святых готовя класс,

Моих сомнений увеличил бремя:

Смутил меня о грешнике рассказ,

Вкусившем недостойно от Причастья:

Я слушал, полон жадного участья.

Как Тайнами Христовыми сожжен,

Язык его лукавый был раздвоен

И в трепетное жало превращен…

Я был, как этот грешник, недостоин;

В кощунственные мысли погружен,

Я ждал беды, угрюм и беспокоен,

И, веря, что меня накажет Бoг,

Раскаяться хотел я и не мог.

С непобедимым трепетом боязни

Об исповеди думал, и тоска

Мне грызла сердце, холод неприязни

Внушал один лишь вид духовника:

Я представлял весь ужас этой казни

И чувствовал, как вместо языка

Во рту моем шипело и дрожало

Змеиное раздвоенное жало.

Но вышло все так просто, без чудес,

Что я почти жалел о том, и с шумом

Весенних вод напев «Христос воскрес»

Теперь в молчанье слушал я угрюмом:

Веселый праздник для меня исчез, —

Уже ни Пасха белая с изюмом,

Ни с розаном, нежны и горячи,

Не радовали сердце куличи.

Я с нянею пошел на балаганы:

Здесь ныла флейта, и пищал фагот,

И с бубнами гудели барабаны.

До тошноты мне гадок был народ:

Фабричные с гармониками, пьяный

Их смех, яйцом пасхальным полный рот,

Самодовольство праздничного вида, —

Все для меня — уродство и обида.

А в тучках — нежен золотой апрель.

Царицын Луг уж пылен был и жарок;

Скрипя колеса вертят карусель,

И к облакам ликующих кухарок

Возносит в небо пестрая качель:

В лазури цвет платков их желтых ярок…

И безобразье вечное людей

Рождает скорбь и злость в душе моей.

И благовест колоколов победный,

Как приговор таинственный, гудел…

Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,

Как будто в злой болезни, похудел:

По комнатам, как тень, слонялся, бледный

И нелюдимый, плохо спал и ел,

И спрашивала мать меня порою

В отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..»

Но я молчал, стыдился дум моих,

Лишь изредка, не говоря ни слова,

К ней подходил, беспомощен и тих,

И маленьким, не думающим снова

Я делался от ласк ее простых,

Когда она, жалея, как больного,

И мудрое безмолвие храня,

С улыбкою баюкала меня.

Спасителем моим Елагин милый

Был, как всегда: экзамены прошли,

И, как покойник, вставший из могилы,

Я свежестью дышал сырой земли,

От солнца щурился, больной и хилый,

Но радовали в море корабли,

Знакомый пруд, и ледник, и дорожка

Меж грядками душистого горошка.

Все трогало меня почти до слез —

С полупрозрачной зеленью опушка

И первый шелест молодых берез,

И вещая унылая кукушка,

И дряхлая подруга детских грез —

Родная ива, милая старушка,

И дачный вкус парного молока,

И теплые живые облака.

Катались мы на лодке с братом Сашей:

Покинув весла, зонтик дождевой

Мы ставили, как парус, в лодке нашей;

Казался купол неба над водой

Лазурной опрокинутою чашей,

И на пустынной отмели порой

С гниющим остовом ладьи рыбачьей

Картофель мы пекли в золе горячей.

Закусывая парой огурцов