Дмитрий Мережковский - Из "Собрания стихов" (1904, 1910), "Полного собрания сочинений" (1912)

Дмитрий Сергеевич Мережковский

ИЗ "СОБРАНИЯ СТИХОВ" (1904), "СОБРАНИЯ СТИХОВ" (1910) И "ПОЛНОГО СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ" (1912)

«Так жизнь ничтожеством страшна…»

Так жизнь ничтожеством страшна,

И даже не борьбой, не мукой,

А только бесконечной скукой

И тихим ужасом полна,

Что кажется — я не живу,

И сердце перестало биться,

И это только наяву

Мне все одно и то же снится.

И если там, где буду я,

Господь меня, как здесь, накажет —

То будет смерть, как жизнь моя,

И смерть мне нового не скажет.

3 июля 1900

ДВОЙНАЯ БЕЗДНА

Не плачь о неземной отчизне

И помни, — более того,

Что есть в твоей мгновенной жизни,

Не будет в смерти ничего.

И жизнь, как смерть, необычайна…

Есть в мире здешнем — мир иной.

Есть ужас тот же, та же тайна —

И в свете дня, как в тьме ночной.

И смерть и жизнь — родные бездны:

Они подобны и равны,

Друг другу чужды и любезны,

Одна в другой отражены.

Одна другую углубляет,

Как зеркало, а человек

Их съединяет, разделяет

Своею волею навек.

И зло, и благо, — тайна гроба

И тайна жизни — два пути —

Ведут к единой цели оба.

И все равно, куда идти.

Будь мудр, — иного нет исхода.

Кто цепь последнюю расторг,

Тот знает, что в цепях свобода

И что в мучении — восторг.

Ты сам — свой Бог, ты сам свой ближний,

О, будь же собственным Творцом,

Будь бездной верхней, бездной нижней,

Своим началом и концом.

Между 1895 и 1899

«О, если бы душа полна была любовью…»

О, если бы душа полна была любовью,

Как Бог мой на кресте — я умер бы любя.

Но ближних не люблю, как не люблю себя,

И все-таки порой исходит сердце кровью.

О, мой Отец, о, мой Господь,

Жалею всех живых в их слабости и силе,

В блаженстве и скорбях, в рожденье и могиле.

Жалею всякую страдающую плоть.

И кажется порой — у всех одна душа,

Она зовет Тебя, зовет и умирает,

И бредит в шелесте ночного камыша,

В глазах больных детей, в огнях зарниц сияет.

Душа моя и Ты — с Тобою мы одни,

И смертною тоской и ужасом объятый,

Как некогда с креста Твой Первенец Распятый,

Мир вопиет: Ламма! Ламма! Савахфани.[1]

Душа моя и Ты — с Тобой одни мы оба,

Всегда лицом к лицу, о, мой последний Враг.

К Тебе мой каждый вздох, к Тебе мой каждый шаг

В мгновенном блеске дня и в вечной тайне гроба.

И в буйном ропоте Тебя за жизнь кляня,

Я все же знаю: Ты и Я — одно и то же,

И вопию к Тебе, как сын твой: Боже, Боже,

За что оставил Ты меня?

Между 1895 и 1899

ДЕТСКОЕ СЕРДЦЕ

Я помню, как в детстве нежданную сладость

Я в горечи слез находил иногда,

И странную негу, и новую радость —

В мученье последних обид и стыда.

В постели я плакал, припав к изголовью;

И было прощением сердце полно,

Но все ж не людей, — бесконечной любовью

Я Бога любил и себя, как одно.

И словно незримый слетал утешитель,

И с ласкою тихой склонялся ко мне;

Не знал я, то мать или ангел-хранитель,

Ему я, как ей, улыбался во сне.

В последней обиде, в предсмертной пустыне,

Когда и в тебе изменяет мне всё,

Не ту же ли сладость находит и ныне

Покорное, детское сердце мое?

Безумье иль мудрость, — не знаю, но чаще,

Все чаще той сладостью сердце полно,

И так, — что чем сердцу больнее, тем слаще,

И Бога люблю и себя, как одно.

16 августа 1900

ТРУБНЫЙ ГЛАС

Под землею слышен ропот,

Тихий шелест, шорох, шепот.

Слышен в небе трубный глас:

— Брат, вставай же, будят нас.

— Нет, темно еще повсюду,

Спать хочу и спать я буду,

Не мешай же мне, молчи,

В стену гроба не стучи.

— Не заснешь теперь, уж поздно.

Зов раздался слишком грозно,

И встают вблизи, вдали,

Из разверзшейся земли,

Как из матерней утробы,

Мертвецы, покинув гробы.

— Не могу и не хочу,

Я закрыл глаза, молчу,

Не поверю я обману,

Я не встану, я не встану.

Брат, мне стыдно — весь я пыль,

Пыль и тлен, и смрад, и гниль.

— Брат, мы Бога не обманем,

Все проснемся, все мы встанем,

Все пойдем на Страшный суд.

Вот престол уже несут.

Херувимы, серафимы.

Вот наш царь дориносимый.[2]

О, вставай же, — рад не рад,

Все равно ты встанешь, брат.

27 мая 1901

МОЛИТВА О КРЫЛЬЯХ

Ниц простертые, унылые,

Безнадежные, бескрылые,

В покаянии, в слезах, —

Мы лежим во прахе прах,

Мы не смеем, не желаем,

И не верим, и не знаем,

И не любим ничего.

Боже, дай нам избавленья,

Дай свободы и стремленья,

Дай веселья Твоего.

О, спаси нас от бессилья,

Дай нам крылья, дай нам крылья,

Крылья духа Твоего!

<1902>

ВЕСЕЛЫЕ ДУМЫ

Без веры давно, без надежд, без любви,

О странно веселые думы мои!

Во мраке и сырости старых садов —

Унылая яркость последних цветов.

1900

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глядим, глядим все в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес,

Вослед прокаркавшему ворону,

На край темнеющих небес.

Давно ли ты, громада косная

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне?

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята?

А все ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас, родимая,

Нам больше некуда идти.

Так, во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать.

28/15 сентября 1909

Веймар

СТАРИННЫЕ ОКТАВЫ

Octaves du passé

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: все им только брани повод…

Пусть вьется над Пегасом жадный овод.

Обол — Харону:[3] сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, — хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык.

Чем цель трудней — тем больше нам отрады:

Коль женщина сама желает пасть,

Победе слишком легкой мы не рады.

Зато над сердцем непокорным власть,

Сопротивленье, холод и преграды

Рождают в нас мучительную страсть:

Так не для всех доступна, величава,

Подобно гордой женщине, — октава.

Уж я давно мечтал о ней: резец

Ваятеля пленяет мрамор твердый.

Поборемся же с рифмой, наконец,

Чтоб победить язык простой и гордый.

Твою печаль баюкают, певец,

Тройных созвучий полные аккорды,

И мысль они, как волны, вдаль несут,

Одна другой, звуча, передают.

Но чтобы труд был легок и приятен,

Я должен знать, что есть в толпе людей

Душа, которой близок и понятен

Я с Музою отвергнутой моей.

Да будет же союз наш благодатен,

Читатель мой: для двух иль трех друзей

Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

Зову на суд я жизнь мою и совесть.

И не боюсь оружье дать врагу:

Не все ли мы у смерти, — у преддверья

Верховного Суда? — я не солгу,

В словах моих не будет лицемерья:

Что видел я, что знаю, как могу,

Без гордости, стыда иль недоверья,

Тому, кто хочет слышать, расскажу, —

Живым — живое сердце обнажу.

Тревоги страстной, бурной и весенней

Я не люблю: душа моя полна

И ясностью, и тишиной осенней…

И, вечная, святая тишина:

Час от часу светлей и вдохновенней

Мне прошлой темной жизни глубина:

Там, в сумерках, горит воспоминанье,

Как тихое, вечернее сиянье.

От шума дня, от клеветы людской,

От глупых ссор полемики журнальной

Я уношусь к младенчеству душой —

Туда, туда, к заре первоначальной.