Анна Ахматова - Стихотворения и поэмы

ДВУСТИШИЕ

От других мне хвала – что зола.От тебя и хула – похвала.

ПОЭТ

(Борис Пастернак)

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,Косится, смотрит, видит, узнает,И вот уже расплавленным алмазомСияют лужи, изнывает лед.В лиловой мгле покоятся задворки,Платформы, бревна, листья, облака.Свист паровоза, хруст арбузной корки,В душистой лайке робкая рука.Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоемИ вдруг притихнет, – это значит, онПугливо пробирается по хвоям,Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.И это значит, он считает зернаВ пустых колосьях, это значит, онК плите дарьяльской, проклятой и черной,Опять пришел с каких-то похорон.И снова жжет московская истома,Звенит вдали смертельный бубенец…Кто заблудился в двух шагах от дома,Где снег по пояс и всему конец…

За то, что дым сравнил с Лаокооном,Кладбищенский воспел чертополох,За то, что мир наполнил новым звономВ пространстве новом отраженных строф, —Он награжден каким-то вечным детством,Той щедростью и зоркостью светил,И вся земля была его наследством,А он ее со всеми разделил.

ЗАКЛИНАНИЕ

Из тюремных ворот,Из заохтенских болот,Путем нехоженым,Лугом некошеным,Сквозь ночной кордон,Под пасхальный звон,Незваный,Несуженый, —Приди ко мне ужинать.

Одни глядятся в ласковые взоры,Другие пьют до солнечных лучей,А я всю ночь веду переговорыС неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремяТяжелое, ты знаешь, сколько лет».Но для нее не существует время,И для нее пространства в мире нет.

И снова черный масленичный вечер,Зловещий парк, неспешный бег коня.И полный счастья и веселья ветер,С небесных круч слетевший на меня.

А надо мной спокойный и двурогийСтоит свидетель… о, туда, туда,По древней подкапризовой дороге,Где лебеди и мертвая вода.

От тебя я сердце скрыла,Словно бросила в Неву…Прирученной и бескрылойЯ в дому твоем живу.Только… ночью слышу скрипы.Что там – в сумраках чужих?Шереметьевские липы…Перекличка домовых…Осторожно подступает,Как журчание воды,К уху жарко приникаетЧерный шепоток беды —И бормочет, словно делоЕй всю ночь возиться тут:«Ты уюта захотела,Знаешь, где он – твой уют?»

ВОРОНЕЖ

О. М.

И город весь стоит оледенелый.Как под стеклом деревья, стены, снег.По хрусталям я прохожу несмело.Узорных санок так неверен бег.А над Петром воронежским – вороны,Да тополя, и свод светло-зеленый,Размытый, мутный, в солнечной пыли,И Куликовской битвой веют склоныМогучей, победительной земли.И тополя, как сдвинутые чаши,Над нами сразу зазвенят сильней,Как будто пьют за ликованье нашеНа брачном пире тысячи гостей.

А в комнате опального поэтаДежурят страх и муза в свой черед.И ночь идет,Которая не ведает рассвета.

Годовщину последнюю празднуй —Ты пойми, что сегодня точь-в-точьНашей первой зимы – той, алмазной —Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,Погружается Мойка во тьму,Свет луны как нарочно притушен,И куда мы идем – не пойму.

Меж гробницами внука и дедаЗаблудился взъерошенный сад.Из тюремного вынырнув бреда,Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,И Лебяжья лежит в хрусталях…Чья с моею сравняется доля,Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,Голос твой у меня над плечом.И внезапным согретый лучомСнежный прах так тепло серебрится.

Привольем пахнет дикий мед,Пыль – солнечным лучом,Фиалкою – девичий рот,А золото – ничем.Водою пахнет резеда,И яблоком – любовь.Но мы узнали навсегда,Что кровью пахнет только кровь…

И напрасно наместник РимаМыл руки пред всем народом,Под зловещие крики черни;И шотландская королеваНапрасно с узких ладонейСтирала красные брызгиВ душном мраке царского дома…

ДАНТЕ

Il mio bel San Giovanni.

Он и после смерти не вернулсяВ старую Флоренцию свою.Этот, уходя, не оглянулся,Этому я эту песнь пою.Факел, ночь, последнее объятье,За порогом дикий вопль судьбы…Он из ада ей послал проклятьеИ в раю не мог ее забыть, —Но босой, в рубахе покаянной,Со свечой зажженной не прошелПо своей Флоренции желанной,Вероломной, низкой, долгожданной…

КЛЕОПАТРА

Александрийские чертоги

Покрыла сладостная тень.

Уже целовала Антония мертвые губы,Уже на коленях пред Августом слезы лила…И предали слуги. Грохочут победные трубыПод римским орлом, и вечерняя стелется мгла.И входит последний плененный ее красотою,Высокий и статный, и шепчет в смятении он:«Тебя – как рабыню… в триумфе пошлет пред собою…»Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.А завтра детей закуют. О, как мало осталосьЕй дела на свете – еще с мужиком пошутитьИ черную змейку, как будто прощальную жалость,На смуглую грудь равнодушной рукой положить.

Так отлетают темные души…– Я буду бредить, а ты не слушай.

Зашел ты нечаянно, ненароком —Ты никаким ведь не связан сроком,

Побудь же со мною теперь подольше.Помнишь, мы были с тобою в Польше?

Первое утро в Варшаве… Кто ты?Ты уж другой или третий? – «Сотый!»

– А голос совсем такой, как прежде.– Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернешься, и вот – не рада.Мне ничего на земле не надо,

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.Скоро я выйду на берег счастливый:

И Троя не пала, и жив Эабани,И все потонуло в душистом тумане.

Я б задремала под ивой зеленой,Да нет мне покоя от этого звона.

Что он? – то с гор возвращается стадо?Только в лицо не дохнула прохлада.

Или идет священник с дарами?А звезды на небе, а ночь над горами…

Или сзывают народ на вече? —«Нет, это твой последний вечер!»

ИЗ ЦИКЛА «ЮНОСТЬ»

Мои молодые рукиТот договор подписалиСреди цветочных киосковИ граммофонного треска,Под взглядом косым и пьянымГазовых фонарей.И старше была я векаРовно на десять лет.

А на закат наложенБыл белый траур черемух,Что осыпался мелкимДушистым, сухим дождем…И облака сквозилиКровавой цусимской пеной,И плавно ландо катилиТеперешних мертвецов…

А нам бы тогдашний вечерПоказался бы маскарадом,Показался бы карнаваломФеерией grand-gala…[3]

От дома того – ни щепки,Та вырублена аллея,Давно опочили в музееТе шляпы и башмачки.Кто знает, как пусто небоНа месте упавшей башни,Кто знает, как тихо в доме,Куда не вернулся сын.

Ты неотступен, как совесть,Как воздух, всегда со мною,Зачем же зовешь к ответу?Свидетелей знаю твоих:То Павловского вокзалаРаскаленный музыкой куполИ водопад белогривыйУ Баболовского дворца.

ИВА

И дряхлый пук дерев.

А я росла в узорной тишине,В прохладной детской молодого века.И не был мил мне голос человека,А голос ветра был понятен мне.Я лопухи любила и крапиву,Но больше всех серебряную иву.И, благодарная, она жилаСо мной всю жизнь, плакучими ветвямиБессонницу овеивала снами.И – странно! – я ее пережила.Там пень торчит, чужими голосамиДругие ивы что-то говорятПод нашими, под теми небесами.И я молчу… как будто умер брат.

Когда человек умирает,Изменяются его портреты.По-другому глаза глядят, и губыУлыбаются другой улыбкой.Я заметила это, вернувшисьС похорон одного поэта.И с тех пор проверяла часто,И моя догадка подтвердилась.

РАЗРЫВ

Не недели, не месяцы – годыРасставались. И вот наконецХолодок настоящей свободыИ седой над висками венец.Больше нет ни измен, ни предательств,И до света не слушаешь ты,Как струится поток доказательствНесравненной моей правоты.

И, как всегда бывает в дни разрыва,К нам постучался призрак первых дней,И ворвалась серебряная иваСедым великолепием ветвей.Нам, исступленным, горьким и надменным,Не смеющим глаза поднять с земли,Запела птица голосом блаженнымО том, как мы друг друга берегли.

Я пью за разоренный дом,За злую жизнь мою,За одиночество вдвоем,И за тебя я пью, —За ложь меня предавших губ,За мертвый холод глаз,За то, что мир жесток и груб,За то, что Бог не спас.

МАЯКОВСКИЙ В 1913 ГОДУ