Джакомо Леопарди - Избранные произведения

ГИМН ПРАОТЦАМ, ИЛИ О НАЧАЛАХ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО[31]

Отцы благие племени людского,Вам снова песнь сынов, сраженных скорбью,Воздаст хвалу. В вас более, чем в нас,Нуждался вечный движитель светил,И ясный день не столь плачевным видетьВы были званы. Судьбам жалких смертныхНедуги неисцельные, рожденьеДля слез, влеченье к тьме могильной, к бездне,Сладчайшее, чем к светлости эфирной,Не праведный закон небес иль жалостьОпределили. Древнее преданьеО древней вашей пусть вине вещает,Предавшей род людей тиранской властиБолезней и страданий, — преступленьемГнуснейшим ваших чад, их беспокойнымУмом, а в большей мере слабоумьемВооружен был против нас сердитыйОлимп и длань кормилицы-природы;Жизнь отягчилась с той поры для нас,На плодородье матернего лонаЛегло проклятье, бешенство ЭребаОкутало и разорило землю.

Отец и древний вождь людской семьи,Ты первый созерцал сиянье дня,И сфер вращавшихся пурпурный пламень,И новых обитателей полей,И ветерок, блуждавший лугом юным,Когда с неслышанным доселе ревомПотоки с Альп по скалам низвергалисьВ пустынный дол, когда на побережьяхСмеющихся, где славные народыИ грады обоснуются, царилМир, после неизвестный, на холмы же,Не тронутые плугом, Феба лучНемой светил и позлащенный месяц.Отшельница-земля, сколь ты счастливойБыла, не зная зла и дней унылых!О, сколько мук твоих сынам, злосчастныйОтец, какую пыток вереницуГотовил рок! Вот брат, охвачен гневом,Пятнает братской кровью и убийствомПустую ниву, и эфир небесныйВсколеблен взмахом мерзких крыльев смерти.Трепещущий беглец-братоубийца,От мрака одиночества спасаясьИ ярости ветров, сокрытой в чащах,Впервые кровли городов возводит,Издерганных забот приют и царство;Впервые безнадежное, больноеРаскаянье под общий сводит кровОслепших смертных; с той поры не тронутРукой нечистой гнутый плуг и низкимСтал тяжкий сельский труд; на наш злодейскийПорог вступила праздность, в косном телеУгасла мощь природная; погрязлиВ безволье души; и упало рабство,Зло крайнее, на слабый род людской.О ты, кто беззаконных чад от гневаРазверстой бездны спас и волн, вскипавшихДо гор, приюта туч; о ты, комуЧрез мрак, чрез утонувшие вершиныНесла голубка знак надежды свежейВпервые; ты, на западе пред кем,Как после кораблекрушенья, солнцеИз туч взошло, высь радугой окрасив!Людей порода новая, на землюПридя, спешит к страстям вернуться лютым,К занятьям нечестивым, прежних мукДостойным. Длань кощунственная, дальюКарающих морей играя, учитНесчастью новый брег под новым небом.

О праведный отец благочестивых,Тебя и семя славное твоеУм созерцает. Расскажу, как в полдень,Под сенью сидя мирного шатра,Средь пажити, что нежит и питаетСтада, ты исполняешься блаженства,Узрев, под видом странников, в эфиреНебесных духов; или как, о мудройРевекки сын, близ сельского колодца,Среди Харранской сладостной долины,Где пастухам раздолье и досугу,Под вечер был пронзен любовью тыК Лавановой красавице: любовьюНепобедимой, побудившей душуПринять изгнанье долгое, и муки,И рабства ненавистное ярмо.

Конечно, было (пусть не насыщаютЧернь алчную молва и аонийскийСтих заблужденьем и тенями) время,Приятное и дорогое нам,Когда земля была благой и зналаЖизнь трепетная золотой свой век.Не то чтобы молочные ручьиСклон орошали круч родимых, илиСходился тигр с ягнятами в овчарне,Иль гнал пастух в веселье к родникуВолков; но, ни судьбы, ни бед своихНе ведая, свободным жил от горяРод человечий; тайные законыПрироды и небес за кисеейСкрывались милых вымыслов, преданий,Сказаний; и корабль наш безмятежно,Довольствуясь надеждой, прибыл в порт.

Таким средь чащ калифорнийских племяБлаженное рождается; заботыЕму не точат сердце вяло; немочьНе гложет плоти; пищу дарит лес,Нависшие утесы — кров, а водуРучьи долин, и смертный час приходитК нему нежданно. О природы мудройВладенья, беззащитные пред нашимПреступным дерзновеньем! В глушь, в берлоги,На побережье наша проникаетСвирепость; в чей ворвется дом, тех учитТоске небывшей и желаньям чуждымОна и убегающую радостьНагую гонит прочь, на край земли.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ САФО[32]

Мрак мирный, и стыдливый луч закатнойЛуны, и ты, пробившийся сквозь чащуНемую над скалой посланец дня,—О, как вас было созерцать приятноОчам, когда ни рока, ни ЭринийНе знала я; но страсти безнадежнойЧужда улыбка зрелищ столь прелестных.Исчезнувшая радость оживаетВ нас, лишь когда через эфир текучий,Чрез трепетные долы вьется пыльныйСмерч Нота и когда гремит повозкаЮпитера тяжелая над нашейГлавой, приоткрывая сумрак неба.Нам мило по ущельям и по кручамБлуждание в грозу, и бегство стадПаническое, и напор ревущейРеки на валуныВ тумане, и победный гнев волны.

Прекрасен твой, божественное небо,Свод, и прекрасна ты, земля в росе.Ах, рок и боги ничего не далиВ удел несчастной Сафо из красыБескрайной. В пышный впущенная твойЧертог, природа, я, как гость презренный,Как скучная любовница, напрасноТянусь к великолепью твоемуДушой и взором. Нет, не мне смеетсяЛуч солнечный иль утренняя ясность,Из врат эфирных встав; и не меняПеснь пестрых птиц приветствует и шепотРощ буковых; и коль под сенью ивСклоненных чистый катится ручей,То, стоит соскользнуть к нему стопе,С пренебреженьем он отводит влагуИ, прочь стремя свой бег,Виясь, теснит благоуханный брег.

Каким проступком гнусным до рожденьяЗапятнана, какой виной, что кажутМне небо и фортуна лик враждебный?Чем согрешила в возрасте я детском,Безгрешном, что лишенная цветовИ юности кудель годов бежалаК веретену неумолимой Парки,Темнея? Уст твоих неосторожныСлова, ведь нам сужденные событьяВедомы тайной волей. Кроме скорби,Всё тайна. Племя брошенное, мыДля слез родились, смысл чего в утробеБогов сокрыт. О грезы, о надеждыЛет свежих! Форме дал, прелестной формеТворец в сем мире вечные владенья,И, хоть героем стань, хоть тонко лируНастрой для песнопений,Не просияет в грубом платье гений.

Умрем мы. Сбросив наземь оболочкуДрянную, скроется душа нагаяУ Дита и исправит тяжкий промахРаздатчика судеб. И ты, к комуПривязана была любовью долгой,И верностью, и тщетным гневом страстиНеутоленной, счастлив будь, коль смертныйРодиться б мог счастливым. Нежной влагиИз скудной бочки на меня ЮпитерС тех пор не пролил, как ушли обманыИ грезы детства. Нашей жизни дниЧем радостней, тем раньше отлетают.Являются недуги, старость, теньХолодной смерти. Вот, мне не жалеетЛишь пальм надежды Тартар и утешныхХимер. И славный гений мой — добычаТенаровой богини,Зловещей ночи и немой пустыни.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ[33]

В душе не гаснет день, когда я, жгучимОгнем любви охвачен в первый раз,Шептал: «Коль то любовь — что ж так я мучим!»

И, от земли не отрывая глаз,Ту видел лишь, что первая, невольно,Нашла в мое ведущий сердце лаз.

Увы, любовь, как жалила ты больно!Зачем зовется сладкой эта страсть,Коль в ней желаньям и скорбям раздольно?

Зачем была не чистой эта сласть,Не цельной, не сиянием, а мукой?Как удалось тоске в нее попасть?

Душа, сколь тяжкой для тебя наукойСознанье это стало, коль одноСмогло представить все утехи скукой?

И днем являлось льстить тебе оно,И ночью, коей наше полушарье,Казалось, было в сон погружено:

Я ж, сердце, спать ложась, готовый к кареИ вместе к дару, скорбен и устал,При каждом трепетал твоем ударе.

Когда ж, сражен бессильем наповал,Я закрывал глаза — гонимый бредомИ лихорадкой, сон меня бежал.

Был нежной тени каждый шаг мне ведом,Средь сумрака встававшей, ибо взорЗа ней сквозь веки устремлялся следом.

О, трепета сладчайшего напор,Змеившегося в жилах! о, наплывыМильонов беглых мыслей и раздор

Меж ними! Так зефир, колыша гривыАнтичных чащ, к речам склоняет их,А речи — смутны, долги, торопливы.

Но что, пока я кроток был и тихТы, сердце, об отъезде говорилоВиновницы скорбей и грез твоих?

Уже меня не плавило горнилоЛюбви: огонь питавшая струяВоздушная поникла вдруг бескрыло.

Раздавленный, прилег под утро я,Но кони, мне сулившие разлуку,Затопали близ отчего жилья.

Дрожа, терпя неведомую муку,Взор тщетный направлял я на балконИ к каждому прислушивался звуку,

Чтоб голос, если при прощанье онИз уст ее раздастся, был мне слышен,Коль остального небом я лишен.

Когда казалось уху, что возвышенВдруг средь толпы он, бил меня ознобИ трепет сердца быть не мог утишен.

Но вот тот голос, что душа взахлебВпивала, удаляться стал, взгремелиКолеса, прочь умчался конский топ.

Тогда, один оставшись, на пределеСил, сердце сжав рукой, глаза закрыв,Вздыхая, прикорнул я на постели.

Затем бездумно стал бродить, чуть жив,Меж стен: была нема моя светлица.«Душе отныне страстный чужд порыв»,

Сказал я, горькой памяти вселитьсяДав в сердце, вместе с ней запрет вселяЛюбить другие голоса и лица.

И сердце билось, болью той боля,Какая гложет в долгий дождь нелетний,Уныло затопляющий поля.

В тебе, любовь, я, двудевятилетний,Дитя скорбей, тем меньше находилЛюбви, чем казнь твоя была заметней,

Чем больше становился мне не милМир дивный, и лужаек разнотравье,И тишь зари, и пение светил.

Любовью к красоте от жгучей к славеЛюбви я был избавлен: места тойУж не нашлось в душе, ее державе.

На милые занятья взгляд пустойБросал я, их напрасными считая,Их, делавших все прочее тщетой.

Конца изменам не было и края:Любовь одна другую быстро стольСмела! Ах, жизнь и впрямь тщета пустая!

Лишь с сердцем, чей был склеп исхожен вдольИ поперек, предаться разговорамЛюбил я, лишь его лелеял боль.

В себя и в пол я упирался взором,Чтоб к девам — будь красива, будь дурнаЛицом — не обращаться ни к которым,

Да лика без изъяна, без пятнаНе замутят в душе моей, как гладиВод — ветерком гонимая волна.

И эта грусть по отнятой усладе,Грусть, что на нас наваливает груз,Былую радость растворяя в яде,

Грусть по ушедшим дням мне жестче узСжимала грудь: не думал я о сраме,Не ранил сердца злой его укус.

Я, небо и святые, чист пред вами:Мне был неведом темный интерес —Жгло душу целомудренное пламя.

Та страсть жива, тот пламень не исчез,И образу меж дум моих привольноТому, что дал мне радости небес

Вкусить. Мне одного его довольно.

ОДИНОКИЙ ДРОЗД[34]