Иоганн Гёте - Фауст
Этот гениальный предсмертный монолог обретенного пути возвращает нас к сцене в ночь перед пасхой из первой части трагедии, когда Фауст, умиленный народным ликованием, отказывается испить чашу с ядом. И здесь, перед смертью, Фауста охватывает то же чувство единения с народом, но уже не смутное, а до конца ясное. Теперь он знает, что единственная искомая форма этого единения — коллективный труд над общим, каждому одинаково нужным делом.
Пусть задача эта безмерно велика, требует безмерных усилий, — каждый миг этого осмысленного, освященного великой целью труда достоин возвеличения. Фауст произносит роковое слово. Мефистофель вправе считать его отказом от дальнейшего стремления к бесконечной цели. Он вправе прервать жизнь Фауста согласно их старинному договору. Фауст падает. Но по сути он не побежден, ибо его упоение мигом не куплено ценою отказа от бесконечного совершенствования человечества и человека. Настоящее и будущее здесь сливаются в некоем высшем единстве; «две души» Фауста, созерцательная и действенная, воссоединяются. «В начале было дело». Оно-то и привело Фауста к познанию высшей цели человеческого развития. Тяга к отрицанию, которую Фауст разделял с Мефистофелем, обретает наконец необходимый противовес в положительном общественном идеале. Вот почему Фауст все же удостаивается того апофеоза, которым Гёте заканчивает свою трагедию, обрядив его в пышное великолепие традиционной церковной символики.
В монументальный финал трагедии вплетается и тема Маргариты. Но теперь образ «одной из грешниц, прежде называвшейся Гретхен», уже сливается с образом девы Марии, здесь понимаемый как «вечно женственное», как символ рождения и смерти, как начало, обновляющее человечество и передающее его лучшие стремления и мечты из рода в род, от поколения к поколению. Матери-строительницы грядущего людского счастья.
Но почему Фауст в миг своего высшего прозрения выведен слепцом? Вряд ли кто-либо сочтет это обстоятельство пустой случайностью.
А потому, что Гёте был величайшим реалистом и никому не хотел внушить, что грандиозное видение Фауста где-то на земле уже стало реальностью. То, что открывается незрячим глазам Фауста, — это не настоящее, это — будущее. Фауст видит неизбежный путь развития окружающей его действительности. Но это видение будущего не лежит на поверхности, воспринимается не чувственно — глазами, а ясновидящим разумом. Перед Фаустом копошатся лемуры, символизирующие те «тормозящие силы истории... которые не позволяют миру добраться до цели так быстро, как он думает и надеется», как выразился однажды Гёте. Эти «демоны торможения» не осушают болота, а роют могилу Фаусту. Но на этом поле будут работать свободные люди, это болото будет осушено, это море исторического «зла» будет оттеснено плотиной. В этом — нерушимая правда прозрения Фауста, нерушимая правда его пути, правда всемирно-исторической драмы Гёте о грядущей социальной судьбе человечества.
Мефистофель, делавший ставку на «конечность» Фаустовой жизни, оказывается посрамленным, ибо Фаусту, по мысли Гёте, удается жить жизнью всего человечества, включая грядущие поколения.
И приходится удивляться, как Гёте сумел провести в такой чистоте и отчетливости идею «Фауста» сквозь свою полную компромиссов жизнь и столь же компромиссное творчество.
Большинство буржуазных литературоведов не любили вникать в конечный смысл «фаустовской идеи», нередко даже полемизировали с ней. Так, известный немецкий филолог Фридрих Гундольф считал, что развязка «Фауста» уж очень не по-Гётевски элементарна, а Герман Тюрк попытался вложить в финал трагедии смысл, прямо противоположный замыслу великого поэта. Согласно его концепции Фауст в пятом акте попросту впадает в детство, утрачивает — вместе с упадком физических и духовных сил — «свою способность сверхчеловека» возвышаться над исторической действительностью и устремляться к «бесконечному»; Фауст удовлетворяется «земными целями», «политикой» (это слово Тюрк всегда произносит с презрением) и фактически оказывается побежденным. Но то ли господь бог, то ли Гёте снисходительно принимает во внимание былое усердие героя и его старческий маразм, а потому Фауст все же удостаивается апофеоза. К сожалению, и эта теория произвела чрезвычайную сенсацию в некоторых ученых кругах, чему, впрочем, не приходится удивляться: ведь она препарировала Гёте для реакционной пропаганды.
Другое дело, что идея «Фауста», при всей её недвусмысленности, местами выражается поэтом в форме нарочито затемненной (особенно в сценах «Сон в Вальпургиеву ночь», «Классическая Вальпургиева ночь» и в финальной сцене апофеоза). Выводы, к которым, подчинившись логике своего творения, приходит Гёте — «непокорный, насмешливый... гений», — были столь сокрушительно радикальны, что не могли не смутить в нем «филистера». А потому он решался высказывать их лишь вполголоса, намеками. С саркастической улыбкой Мефистофеля подносил он «добрым немцам» свои внешне благонадежные, по сути же взрывчатые идеи. Такая абстрактная иносказательность мысли не могла не нанести заметного художественного ущерба его трагедии, одновременно снижая и общественное её значение. Тем самым даже и здесь, в произведении, где Гёте торжествует свою наивысшую победу над «немецким убожеством», время от времени проявляется действие этого убожества.
«Фауст» — поэтическая и вместе с тем философская энциклопедия духовной культуры примечательного отрезка времени — кануна первой буржуазной французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских войн. Это позволило некоторым комментаторам сопоставлять драматическую поэму Гёте с философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно того же исторического периода.
Но суть этих двух обобщений опыта единой исторической эпохи глубоко различна. Гегель видел смысл своего времени прежде всего в подведении «окончательного итога» мировой истории. Тем самым в его системе голос трусливого немецкого бюргерства слился с голосом мировой реакции, требующим обуздания народных масс в их неудержимом порыве к полному раскрепощению. Эта тенденция, самый дух такой философии итога глубоко чужд «фаустовской идее», Гётевской философии обретенного пути.
Великий оптимизм, заложенный в «Фаусте», присущая Гёте безграничная вера в лучшее будущее человечества — вот что делает великого немецкого поэта особенно дорогим всем тем, кто строит сегодня новую, демократическую Германию. И этот же глубокий, жизнеутверждающий гуманизм делает «величайшего немца» столь близким нам, советским людям.
Ник. Вильмонт
Фауст
Трагедия
Посвящение
Вы снова здесь, изменчивые тени,Меня тревожившие с давних пор,Найдется ль наконец вам воплощенье,Или остыл мой молодой задор?Но вы, как дым, надвинулись, виденья,Туманом мне застлавши кругозор.Ловлю дыханье ваше грудью всеюИ возле вас душою молодею.Вы воскресили прошлого картины,Былые дни, былые вечера.Вдали всплывает сказкою стариннойЛюбви и дружбы первая пора.Пронизанный до самой сердцевиныТоской тех лет и жаждою добра,Я всех, кто жил в тот полдень лучезарныйОпять припоминаю благодарно.Им, не услышать следующих песен,Кому я предыдущие читал.Распался круг, который был так тесен,Шум первых одобрений отзвучал.Непосвященных голос легковесен,И, признаюсь, мне страшно их похвал,А прежние ценители и судьиРассеялись, кто где, среди безлюдья.И я прикован силой небывалойК тем образам, нахлынувшим извне.Эоловою арфой прорыдалоНачало строф, родившихся вчерне.Я в трепете, томленье миновало,Я слезы лью, и тает лед во мне.Насущное отходит вдаль, а давность,Приблизившись, приобретает явность.
Театральное вступление
Директор театра, поэт и комический актер.
Директор
Вы оба, средь несчастий всехМеня дарившие удачей,Здесь, с труппою моей бродячей,Какой мне прочите успех?Мой зритель в большинстве неименитый,И нам опора в жизни — большинство.Столбы помоста врыты, доски сбиты,И каждый ждет от нас невесть чего.Все подымают брови в ожиданье,Заранее готовя дань признанья.Я всех их знаю и зажечь берусь,Но в первый раз объят такой тревогой.Хотя у них не избалован вкус,Они прочли неисчислимо много.Чтоб сразу показать лицом товар,Новинку надо ввесть в репертуар,Что может быть приятней многолюдства,Когда к театру ломится народИ, в ревности дойдя до безрассудства,Как двери райские, штурмует вход?Нет четырех, а ловкие проныры,Локтями в давке пробивая путь,Как к пекарю за хлебом, прут к кассируИ рады шею за билет свернуть.Волшебник и виновник их наплыва,Поэт, сверши сегодня это диво.
Поэт
