Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Осенью 1943 года Антокольский дважды побывал на фронте — на только что освобожденной от врага Орловщине (в составе бригады, куда входили А. Серафимович, К. Федин, Б. Пастернак и Вс. Иванов) и под Киевом, где ожидались решающие бои (вместе с М. Бажаном, А. Копыленко и Ю. Яновским). Обе поездки оставили заметный след в его творчестве.

Вернувшись с Орловщины, Антокольский вскоре опубликовал цикл стихов «Осень 1943».

Армия шла по орловской земле,Мимо развалин, заросших бурьяном,Рвов перекопанных, кладбищ в золе,Танков, потерянных Гудерианом.

Так же начиналась «Армия в пути»: «Армия шла по равнинам Брабанта…» Но эти строки, внешне столь похожие друг на друга, внутренне разделены дистанцией огромного размера. В «Армии в пути» бьют барабаны, шагают аркебузиры и лучники, слышатся воинственные кличи во славу гезов, но все это в конечном счете и придает поэме особенно мирный характер.

Совсем иное дело — «Осень 1943», включающая стихотворения «Армия шла», «Памяти Тургенева», «Жар-птица», «Леди Гамильтон», «В районе Жиздры». Здесь, как и в «Сыне», нет никаких театральных красок.

Во фронтовом дневнике Антокольского есть такая запись: «За вчерашний вечер ничего не произошло. Продрогли дико, глядя на „Леди Гамильтон“»[44].

Вероятно, стоило продрогнуть, чтобы потом написать:

В старом Брянском лесу, у могучих дубов,Услыхали бойцы про чужую любовь.

И запели бойцы о своей дорогой,Как прощались-клялись под крещенской пургой…

…Пусть оторван от милой на тысячу лет,Пусть устал и небрит, раньше времени сед,

Пусть огнем опален, до костей пропылен…Защищающий родину — трижды влюблен.

В 1946 году вышла «Третья книга войны» — последняя военная книга Антокольского. Главный ее раздел называется «От Орла до Берлина». Сюда включены стихи, написанные после трех фронтовых поездок (в 1944 году Антокольский побывал в армии, освобождавшей Белоруссию и вступившей в Польшу).

Книга вышла незадолго до пятидесятилетия автора. «Что же, старость — так старость. Посмотрим, куда она гнет…» — писал Антокольский. Его мысли о старости были особенно горькими из-за постоянной, непреходящей тоски по сыну (могилу его отец тщетно пытался найти во время поездки на Орловщину): «Но далёко мой мальчик уехал, куда — не сказал». Стихотворение, которое я цитирую («Что же, старость — так старость, нехитрая, кажется, вещь…»), малоизвестно, поэт никогда не переиздавал его. Оно проникнуто щемящей, безысходной грустью. Что же делать, если отцу суждено было справить торжество победы на тризне единственного сына.

Пройдет какое-то время — и трагическая тема сына найдет разрешение, своего рода катарсис в «Надписи на книге молодого». Это стихотворение сначала называлось «Поэзия». Все оно — от первой до последней строки — страстный монолог, обращенный к Поэзии:

Найди его в любой шинели рваной,Без орденской колодки на груди.Войди к нему неузнанной, незваной,Пускай незваной — все-таки войди!..

…Не бойся зла, свершенного навеки,И мертвых, мертвых, мертвых без числа,Стоящих рядом с вами. Шире веки,Поэзия! Ты сына понесла.

«После войны появились молодые поэты, пришедшие из армии и армией воспитанные, — писал однажды Антокольский. — Потрясающий душевный и исторический опыт стал темой их первых книг. Дружба и близость с ними сделались насущной потребностью для меня после войны»[45].

Конец сороковых и начало пятидесятых годов мало чем обогатили творчество Антокольского. Книги его выходили — «Избранное» (1947), «Стихи и поэмы» (1950), «Десять лет» (1953), — но включали в себя мало нового. То, что движение поэта замедлилось, объяснялось и некоторыми объективными обстоятельствами. В конце сороковых годов Антокольский попал под огонь резкой и несправедливой критики. Его обвинили в том, что он стал во главе поэтов, насаждающих и охраняющих декаданс. О его стихах говорилось, что они напоминают переводы с иностранного и почти не связаны с поэтической культурой русского народа.

Вряд ли сейчас есть необходимость опровергать эти обвинения — их давно опровергла сама жизнь. Но о них нельзя и промолчать — уже хотя бы потому, что они не могли не отразиться на работе поэта. Впрочем, надо отдать должное Антокольскому — при всей серьезности предъявленных ему обвинений он не терял оптимизма и ни на один день не прекращал работы. Это запечатлел Р. Гамзатов:

Казалось мне, что опустил ты руки,Приемля незадачливый удел,Но ты работал и в блаженной мукеНа мир, как прежде, с удалью глядел…

Именно тогда Антокольский задумал и начал писать большую поэму «В переулке за Арбатом». Она появилась в печати в 1954 году.

Это было уже не первое обращение Антокольского к жанру поэмы после «Сына». В 1948 году он написал к столетию «Манифеста Коммунистической партии» небольшую поэму «Тысяча восемьсот сорок восьмой» (впоследствии она была названа «Коммунистический манифест»). Подобно «французским» поэмам Антокольского, «Коммунистический манифест» проникнут ощущением исторической правомерности революционных преобразований, но оно отличается теперь большей зрелостью и помогает создать зримый образ Маркса, пишущего свой гениальный труд. Образ Маркса дан в поэме на фоне революционных событий во Франции: «И Маркс пришел сюда. В разгар событий, в упоенье, в схватку прений», «И в пламени багровом, Казалось, дома был, как под отцовским кровом».

Отношение поэта к историческим событиям стало более глубоким и зрелым, но в «Коммунистическом манифесте» отсутствует то, чем были сильны «Робеспьер и Горгона» и «Франсуа Вийон», — клокотание страстей, поэтическое упоение, «неизъяснимый сердца жар», как говорил Пушкин. В этом смысле «Коммунистический манифест» ближе к «Коммуне 1871 года».

Через два года после «Коммунистического манифеста» Антокольский задумал поэму «Океан», но она печаталась лишь в отрывках, была завершена позже и появилась в книге «Мастерская» (1958).

Поэма «В переулке за Арбатом» задумывалась эпически широко. Ее герой Ваня Егоров десятилетним мальчиком приезжает в Москву двадцатого года, попадает в детский дом, разместившийся в одном из дворянских особняков за Арбатом, мечтает строить парки, театры, памятники, трибуны. В детдоме на Ваню обращает внимание бородатый студент-историк Бороздин, своего рода двойник автора («И я служил в детдоме этом, Ребятам Пушкина читал, Не смел считать себя поэтом, Но о поэзии мечтал»).

Идут годы, Иван Егоров становится студентом, женится, в качестве инженера вступает в самостоятельную жизнь, участвует в войне, получает тяжелое ранение, после победы со славой возвращается домой, обнимает горячо любимую жену-актрису (так входит в поэму традиционная для Антокольского театральная тема) и в мирной жизни целиком отдается творчеству: «Вот, вот они — театры, арки, Трибуны, башни, корпуса Жилых домов, большие парки, Лесных массивов полоса…» На постройке школы Егоров после тридцатилетней разлуки встречается с Бороздиным: «Они глядят в глаза друг другу. Им нелегко найти слова. Над ними простирает руку Виды видавшая Москва».

Многое в поэме удалось — прежде всего, лирические отступления, посвященные довоенной, военной и послевоенной Москве.

Но читателю, уже привыкшему к тому, что в каждом произведении Антокольского кипят страсти, возникают острые трагические конфликты, сталкиваются миры, вспыхивают молнии внезапных догадок и неожиданных решений, поэма «В переулке за Арбатом» неизбежно покажется менее напряженной и драматичной, чем можно было ждать. Рассказанная в ней биография Ивана Егорова на первый взгляд выглядит как весьма типическая, но при ближайшем рассмотрении эта типичность оказывается скорее чем-то среднеарифметическим и потому лишенным индивидуальности. По верному замечанию В. Луговского, поэма «В переулке за Арбатом» оказалась «несколько приглушенной в общем пламенном потоке творчества Антокольского»[46]. Говоря о ней, Луговской отмечал «теплоту образа героя»[47]. Но от поэзии мы вправе ожидать пламенности, а не теплоты.

Новый подъем в поэзии Антокольского начался во второй половине пятидесятых годов. Многие поэты старшего поколения пережили тогда как бы свою вторую молодость. Обычно это говорится прежде всего о В. Луговском, Л. Мартынове, Н. Заболоцком. В точно такой же мере это относится и к Антокольскому.

Книга «Мастерская» открывалась стихотворением, видимо, имевшим для его автора программный смысл: