Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Песня варяжских жен
Разве удержит жена молодаяБлиз очага и родимого края,Если поманит Колдунья седая?
Это – старуха с холодною кровью,Лед она стелит гостям в изголовьеВ крае, где айсбергов белых гнездовье.
Нежной она не обнимет рукою –Только оближет знобящей волною,Выкатив тело на кромку прибоя.
Но, лишь повеет весной с небосвода,Вздуются почки и вскроются воды,Вам уже снятся сраженья, походы.
К морю вы сходите нетерпеливо,Бродите молча по краю залива –Там, где ладья ожидает прилива.
В пире и в мире уж нету вам сласти,Мыслями всеми у ведьмы во власти,Днище смолите и чините снасти.
И на заре ваш корабль уплываетВдаль, где багровая туча пылает,Шум ваших весел стихает, стихает…Разве удержит жена молодаяБлиз очага и родимого края,Если поманит Колдунья седая?
Евлалия
(Песня римского солдата)
Когда покидал я ИталиюС орлами и звонкой трубой,Клялась мне моя Евлалия,Божилась моя Евлалия:Мол, сердце мое с тобой.
И я прошагал всю Галлию,Британию и так далееИ вышел на голый брег,Где белый, как грудь Евлалии,Холодный, как кровь Евлалии,Ложился на землю снег.
Пусть я потерял всю Галлию,Британию и так и далееИ Рима мне не видать,Но горше, чем всю Италию,Печальней всего – ЕвлалиюНавеки мне потерять!
Я в Бразилию не плавал
Я в Бразилию не плавал,Амазонки не видал,В теплом Рио-де-ЖанейроАпельсинов не едал.
Вот куплю билет и сядуНа трехтрубный пароход –И поеду я в БразилиюРазноцветную Бразилию,Расчудесную Бразилию,Где бананы – круглый год!Я не гладил Ягуара,Крокодилов не встречал,Но всю жизнь по крокодиламПочему-то я скучал.
Неужели же взаправдуЯ до Рио доплыву –И далекую Бразилию,Разноцветную Бразилию,Расчудесную БразилиюУвижу наяву?!
Тэффи, дочь тегумая
Где Тэффи и ее народКогда-то жили в старину,Там над холмами зной плывет,Кукушка будит тишину
Но время птицею кружитИ обращает годы вспять,И та же девочка бежитНа теплый луг весну встречать.
Как небо, взор ее лучист,Шаги стремительнее крыл;И папоротниковый лист,Как лентой, лоб ее обвил.
Она летит, не чуя ног,По рощам и холмам родным –И разжигает костерок,Чтобы отец заметил дым.
Но нет дорог в далекий дол,В тот изобильный дичью край,Куда от дочери ушел,Где заблудился Тегумай.
Острова юности, или происхождение поэта
IУ Шеймаса Хини, выдающегося ирландского поэта и не менее замечательного критика, есть эссе, озаглавленное «The Place of Writing» – название, которое нелегко перевести на русский язык. Место писания? Дом поэта? Но речь идет не только о доме, но и вообще о месте, где живет поэт или писатель, со всей аурой, которая его окружает, – землей, водой и небом. Может быть, «родина вдохновения»? Оставим это выражение, за неумением подобрать ничего лучшего.
В своем эссе Хини напоминает историю Джона Миллингтона Синга, автора классических ирландских пьес «Повеса с Запада» и «Дейрдре». До встречи с Йейтсом в Париже он был литературным обозревателем, писавшим для дублинских газет. Йейтс убедил его вернуться в Ирландию и «пойти в народ». Синг последовал совету: он поселился на Аранских островах на Западе Ирландии (можно сравнить с нашими Соловецкими островами, только без монастырей и монахов); там, среди рыбаков и крестьян, он нашел свою тему и стал драматургом.
У. Б. Йейтс в детстве. Рис. Джона Батлера Йейтса, 1974 г.
«Когда я думаю об знаменитых словах Архимеда: дайте мне место установить свой рычаг, и я переверну мир, – мне кажется, что оно имеет глубокую связь с проблемой писательства и вдохновляющей его почвы. Разве тут нет аналогии с тем, что произошло с Сингом на Аранских островах? Утвердившись там, он сумел привести в действие рычаг своего воображения…»[143]
Нет этой точки опоры – воображение не сможет заработать во всю отпущенную ему силу. И пусть экскурсоводы назовут это «памятными местами, связанными с жизнью и творчеством»; для самого писателя это – земля, волшебно настроенная в резонанс с его душой, многократно усиливая его восприимчивость, энергию и творческую волю.
Незабываемым стал для меня тот августовский день 2005 года, когда Шеймас Хини (с которым я подружился почти двадцать лет назад) показал мне место, где родился Уильям Батлер Йейтс. Неожиданно, когда мы уже готовы были покинуть дом Мэри и Шеймаса в Сэндимаунте, пригороде Дублина, Хини спросил: «У вас есть еще полчаса? Тогда садитесь в машину, будет сюрприз». Мы с женой послушно уселись в машину, и Хини, недолго пропетляв по пригородным улицам, привез нас к небольшому скверу, в котором стоял бюст Уильяма Йейтса. Мы помедлили, глядя сквозь прутья ограды, потом проехали еще чуть-чуть и остановились напротив ряда уютных кирпичных домов с зелеными палисадниками. «Надеюсь, вы захватили фотоаппарат? – спросил наш гид, заговорщицки улыбаясь. – Это дом, в котором родился Йейтс».
Дом был ровно такой, какой описан в «Родине вдохновения»: разделяющий общую стену с соседним домом (semi-detached), сред-невикторианского типа, с эркерами, крыльцом и полуподвальным этажом, – слишком обыкновенное жилище среднего буржуа, чтобы Йейтс его когда-нибудь вспоминал или, тем более, романтизировал.
Знаковые места его для его стихов другие. Самое знаменитое из них, конечно, Тур Баллили, старинная норманнская башня, которую Йейтс приобрел в 1917 году. Если же говорить о ранних годах, то самыми важными, «сюжетообразующими», я бы назвал три места: город Слайго на западе Ирландии, район Бедфорд-парк в Лондоне и полуостров Гоут возле Дублина. По-крайней мере, я выбрал эти три географические точки и буду здесь говорить именно о них.
IIПоэт строится постепенно, как башня, – камень ложится на камень. Зодчими выступают Судьба и Воля (в разных пропорциях). Если мы примем эту метафору, то Слайго окажется самым нижним, самым прочным камнем – основанием всей постройки. Таким основанием для Йейтса стали его детские годы в портовом городе на Западе Ирландии, откуда родом были его отец и мать. Свои «Размышления о детстве и юности» он начинает с воспоминаний о Слайго – о деде и бабушке, родичах и знакомых, обо всем, что он видел, слышал и запомнил.
Монархом этой волшебной страны был, безусловно, дед Йейт-са, Уильям Поллексфен, – моряк и судовладелец. Это был сильный и бесстрашный человек, одновременно гордый и простодушный. Он плавал по всему свету, попадал в разные переделки, на руке у него был большой шрам от гарпуна. Его близким другом был капитан Уэбб, который первым переплыл Ла-Манш, а позднее погиб, пытаясь спуститься в лодке с Ниагарского водопада. Дед читал только две книги, «Библию» и «Кораблекрушение» Фалконера; ему и самому приходилось переживать кораблекрушения. Один раз он спас команду и пассажиров парохода вблизи Слайго, когда судно несло на скалы и капитан потерял голову от страха. Деда так почитали, пишет Йейтс, что, когда он возвращался из долгой отлучки в Слайго, «его служащие зажигали костры вдоль железной дороги на много миль», – в то время как его партнеру Уильяму Миддлтону не устраивали ни проводов, ни встреч.
Между прочим, этот самый Миддлтон, приходившийся Йейтсу двоюродным дедом, задолго до его рождения сконструировал и построил пароход, называвшийся «Дженнет». «Я давно уже стал взрослым, – вспоминает поэт, – а шум его допотопного мотора, хрипевшего, как астматик, все еще доносился с Канала, его было слышно на много миль вокруг. Пароход строили на озере, а потом волокли через город, для чего понадобилось множество лошадей, и он застрял у школы, где тогда училась моя мать, заслонив от света окна и погрузив всю школу во мрак на пять дней, так что пришлось заниматься при свечах; в последующие годы его без конца чинили, продлевая ему жизнь, – считалось, он приносил удачу»[144].
«Канал» длинною в пять миль, соединявший Слайго с морем (на самом деле, не канал, а протока, сделанная приливом), заканчивался вблизи деревушки Россес-Пойнт, где у Поллексфенов была мельница и где жила другая бабушка маленького Уилли, а также Миддлтоны, с внуком которых он дружил. «Мы ходили на веслах вдоль реки или нас брали покататься под парусом на большой корабельной шлюпке, переделанной в яхту». Кроме того, в доме бабушки Микки – Мэри Йейтс – мальчик мог рассматривать старые реликвии рода: утварь XVI века, старинный герб Батлеров – и слушать семейные истории. Многие из них касались прадеда Уилли, преподобного Джона Йейтса, у которого был приход в Драмклиффе. Говорили, например, что он «всегда гремел ключами, идя на кухню, чтобы не застать врасплох слуг за каким-нибудь неподобающим занятием».
