Юрий Зобнин - Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы
Было понятно, что повсюду творились страсти, страна шла вразнос. Сразу вслед за «вольностями» революционеры, прозевавшие Великую забастовку, стали лихорадочно навёрстывать упущенное, пытаясь создать мятежные народные «Советы». В ответ вспыхивали погромы, то тут, то там пытались бить евреев и тех, «кто в очках», главных смутьянов. Но смута не переводилась – и в эшелонах, идущих из Манчжурии, и на Чёрном море. В ноябре в Севастополе некий ненормальный капитан 2 ранга попытался именем «Советов» взять на себя командование флотом, и был морской бой. В декабре в Москве дошло до уличных баррикад, захвата вокзалов и заводов. Была большая стрельба на Пресне, в Симоновской слободе, Бутырках, Замоскворечье – с пушками, пулемётами, при участии регулярных гвардейских частей, штурмовавших Первопрестольную как враждебный город. По всей необъятной стране полыхали большие и малые помещичьи усадьбы. Как и предполагал Николай II, колеблясь скреплять августейшей подписью виттевский «Манифест», дарованные «свободы» в российском преломлении немедленно приняли самые причудливые формы. В апреле 1906 года Витте ушёл в отставку, удержавшись в премьерском кресле всего 185 дней!
Обрывки всего этого, конечно, доносились до Ахматовой постоянно, но все внешние события были отодвинуты теперь так далеко, что даже заботы и новости ближнего мира, семьи и соседей, принимались отстранённо и приглушённо, словно сквозь некий прозрачный экран, неясно пропускающий очертания и звуки. Прочее же было почти неразличимо и чуждо до полного равнодушия. Вплоть до октября надежда достигнуть вскоре Царского Села, возбуждая раздражённую злость нетерпения, удерживала её вовне, заставляла метаться, доказывать, негодовать и оскорблять. Но наткнувшись после октябрьского возвращения матери на непреодолимую стену сошедшихся обстоятельств, Ахматова затихла и сосредоточилась исключительно в себе.
От Штейна она получила в августе уверенность, что Кутузов жив. Этого было достаточно. Ещё летом, начиная мечтательные паломничества на евпаторийскую почту, она очень скоро выстроила собственное мироздание, средоточием которого являлось обретённое наконец письмо от Голенищева-Кутузова и, далее, встреча с ним. Теперь же иного мира у неё просто не было. Следуя логике этого мира, она, несмотря на просьбы матери и уговоры брата, наотрез отказалась от поступления в местную гимназию. Это было невозможно: ведь теперь, шестнадцатилетней и свободной, ей ничего не мешало венчаться с Кутузовым в самый день его прибытия в Евпаторию. А зачисление в гимназию влекло бы неизбежную казённую волокиту, несколько дней, а может, даже целую неделю ожидания, которую она не перенесла бы точно. В мире внешнем важными были почта и прибрежные прогулки, во время которых ей хорошо думалось.
Всё остальное, – включая пищу и сон, – выходило как придётся. Зато внутренняя жизнь шла на пределе возможностей, реагируя на малейшие нюансы мыслей и переживаний, и затем бесконечное количество раз возвращаясь к ним. Десятилетием позже она сможет переосмыслить свой необычайно богатый опыт, создав целую красочную и многоплановую поэму об одном лишь только постоянном ожидании «царевича»:
Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,К чёрным, разломанным, острым скалам,Пеной покрытым в часы прибоя,И повторяла новую песню.Знала я: с кем бы царевич не был,Слышит он голос мой, смутившись, —И оттого мне каждое слово,Как божий подарок, было мило.[288]
Сложение стихов стало одной из главных составляющих яркой, динамичной и насыщенной переменами жизни этого внутреннего мира, полгода бушевавшего в ней, истончившейся за это же время в жизни внешней до полупризрачного, немыслимо однообразного и незаметного бытия. По словам Ахматовой, стихов было «великое множество» и они все были «беспомощными»[289]. Её главный корреспондент, Тюльпанова, которая получала в письмах подруги какие-то из стихотворных текстов («Этот короткий промежуток наших жизней держался только на переписке, к сожалению, затерянной нами»), мыслит несколько иначе:
Анна свои ранние стихи, к сожалению, не сохранила, и потому для исследователей её творчества навеки утеряны истоки прекрасного таланта.
Но кое-что всё-таки осталось. Во-первых, на том же листе, где записано посвящённое «А. М. Ф<ёдорову>» стихотворение «Над чёрною бездной…» (с датой 24 июля [1904]) с ним соседствует список стихотворного «Посвящ<ения> ***», обычно датируемого биографами и издателями 1904–1905 годами:
О, молчи! от волнующих страстных речейЯ в огне и дрожу,И испуганно нежных очей,Я с тебя не свожу.
О, молчи! в сердце юном моёмПробудил что-то странное ты.Жизнь мне кажется дивным загадочным сномГде лобзанья – цветы.
Отчего ты так низко нагнулся ко мне,Что во взоре моём ты прочёл,Отчего я дрожу? отчего я в огне?Уходи! О, зачем ты пришёл.
Уже говорилось, что этот странный рукописный документ, сохранившийся в архиве художника Н. Э. Радлова, очевидно, представляет собой авторскую «антологию ранней лирики». Можно предположить, что трём стихотворениям (третье, напомним, «Лилии», с точной датой 22 июня 1904 года) воскрешённым Ахматовой, так сказать, из праха сожжённой тетради ранних стихов, соответствуют три главных «лирических» сюжета юности. «Лилии» напоминают об «императорском букете»
Гумилёва, посвящение «А. М. Ф» определённо указывает на Фёдорова, а *** в третьем посвящении, в таком случае, могут скрывать только одно имя – Голенищева-Кутузова.
Это, конечно, догадка. Но нельзя не заметить, что стихотворение о «волнующих странных речах» заметно перекликается с «евпаторийским» стихотворением «Я умею любить…», приложенном Ахматовой 11 февраля 1907 года к письму С. В. Штейну, и обращённым, несомненно, к Голенищеву-Кутузову:
Я умею любить.Умею покорной и нежною быть.Умею заглядывать в очи с улыбкойМанящей, призывной и зыбкой.И гибкий мой стан так воздушен и строен,И нежит кудрей аромат.О, тот, кто со мной, тот душой неспокоенИ негой объят…Я умею любить. Я обманно-стыдлива.Я так робко нежна и всегда молчалива,Только очи мои говорят.Они ясны и чисты,Так прозрачно-лучисты.Они счастье сулят.Ты поверишь – обманут,Лишь лазурнее станутИ нежнее и ярче они,Голубого сиянья огни.И в устах моих – алая нега.Грудь белее нагорного снега.Голос – лепет лазоревых струй.Я умею любить. Тебя ждётпоцелуй.Евпатория 1906 г.
Наконец, к «великому множеству беспомощных стихов» 1905–1906 годов относится ещё одно «кутузовское» стихотворение, которое, правда, «беспомощным» никак не назовёшь, и которое, – уже в совершенно другой жизни, в феврале 1907 года, – станет печатным дебютом:
На руке его много блестящих колец —Покорённых им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотойИ, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»Я кольца не отдам никому, никогда.
В соединении три стихотворения точно передают всю историю любовной страсти, поразившей Ахматову. С первым можно связать дни Масленицы и Великого поста 1905 года в Царском Селе. Второе напоминает о стихах-заклинаниях, слагаемых зимой 1905–1906 годов на пустынном евпаторийском пляже в надежде приворожить далёкого «царевича»:
Знала я: с кем бы царевич не был,Слышит он голос мой, смутившись…
Третье… С третьим сложнее. В публикации оно будет подписано «Анна Г<оренко>» и это станет единственным альтернативным случаем подписи во всей прижизненной истории публикаций. Следующие стихи увидят свет лишь через четыре года («Старый портрет» в № 3 «Всеобщего журнала литературы, искусства, науки и общественности» за 1911 год) и, как положено, будут подписаны «Анной Ахматовой». И никаких сбоев тут уже не будет вплоть до последней книги переводов лирики древнего Египта, ушедшей в печать в ноябре 1965-го, за полгода до смерти. И слава имени поэта Анны Ахматовой оказалась так велика, что в этих ослепительных лучах скромное имя юной поэтессы Анны Г., разумеется, бесследно затерялось. А между тем на семнадцатый год жизни у Анны Г. накопилось не менее сотни стихотворений, одно из которых, весьма звонкое, она даже сумела опубликовать. Правда, публикация стала первой и единственной. Стихотворение «На руке его много блестящих колец…» подводит итоговую черту под такими переживаниями, совладать с которыми у Анны Г. никаких шансов не было.
Некогда, античный мудрец Платон писал о двух видах любви, двух Афродитах – Всенародной, Πάνδημο, и Небесной, Ουρανία. Первая, ведая продолжением рода, направляет страсти на служение вещам земным, часто грубым и недалёким, но всегда полным жизненной силы. Вторая же причудлива и эгоистична, нисколько не заботясь о приложении своих чар к насущной жизни. Поэтому Афродита Пандемос, знакомая каждому, связывает страстью очередную влюбленную пару и царит над ней, а Афродита Урания, нисходящая лишь к редким избранникам, загорается страстью сама и, вожделея очередную жертву, ни с кем её не делит. И если всякий влюблённый под действием έρως производит впечатление безумца, то избранники Любви Небесной кажутся безумцами вдвойне, ибо страстно влюбляются в миражи: в свои или чужие фантазии, в пережитые сновидения, в живописные холсты, в скульптуры, в покойников, в растения, в животных или подобных себе по полу, с которыми невозможны ни потомство, ни семья, ни, главное, понимание окружающих. Несчастных подвергают насмешкам, хуле и гонениям, объявляют чудаками и изгоями. В действительности же под всеми странными и чудовищными личинами с ними сливается в яростной страсти сама Небесная Афродита, в нечеловеческом исступлении восторгов и мук (ἔκστᾰσις) приобщая своих избранников к высшим истинам бытия.
