Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений
Постоянные переезды из Петербурга в Москву приводили к ситуациям курьезным: «Забыл я, по-видимому: 1) визитку, недавний предмет восхищения и гордости; 2) в ее кармане два галстука; 3) письмо об Александре Ивановиче Белецком, харьковский профессор, словесник, – он же Анфим Ижев, поэт, драматург, романист – большой мой приятель; 4) рубашку чесучевую желтую; 5) рубашку полотняную; 6) полотенце мохнатое; 7) мыло желтое; 8) альмавиву или епанчу плащ с капюшоном темно-серый; 9) указанную посылку. Я прихожу в величайшее смущение от такого списка. Но не меньшее смущение овладевает мною и по следующему поводу: забывши всё это, я увез с собой носовой платок, данный мне Надеждой Григорьевной»[58].
В книге «Годы странствий» Георгий Чулков писал: «Из поэтов, милых моему сердцу, необходимо упомянуть о Юрии Никандровиче Верховском. У этого очаровательного человека, настоящего поэта и серьезного филолога, кажется, нет ни единого врага. Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его ленивая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными. В 1924 году мы праздновали с ним “при закрытых дверях” двадцатипятилетний юбилей нашей литературной деятельности. По этому случаю мы обменялись с ним посланиями в стихах. Вот что он написал тогда:
И одной пятой своеюНевредим ты, если еюНа живую землю стал.
Боратынский [59]
Так, милый друг, вот мы и старикиИ седины друг другу мы лелеемНевинным простодушным юбилеем,От суетного мира далеки.
Не знай же ни тревоги, ни тоски.Мы о былом и впредь не пожалеем:Ты помнишь, как рожденного Пелеем [60]Мечты поэта вызвали, легки.
Итак, перед грядущими годамиНеуязвимой твердою пятойНа вере, как стоял, спокойно стой.
Пусть годовщины сменятся над намиИ мирною улыбкой тишиныВновь обласкают наши седины.
Это стихотворение датировано 18 ноября 1924 года. А за три года до нашего юбилея поэт посвятил мне еще одно стихотворение:
Скажи, когда твоей встревоженной душиКоснется шепот вещей музы,Мгновенья вечные не вновь ли хорошиСознанью, свергнувшему узы?
И ныне, скорбною годиной тяготыНеизживаемой, – богато.Вот музой Тютчева любовно взыскан ты,Я – музою его собрата.
Не потому ли так осветлены поройТвоей печали песнопеньяИ так молитвенно высок и верен стройДуши глубинного горенья?
На миг не оттого ль мой истомленный стихВсё радостней и неуклоннейКоснется вдруг, слепец, живейших струн своихИ вожделеннейших гармоний?
Так тихая судьба в путях кремнистых намТаинственней и откровеннейВозносит на горе единый светлый храм,Сочувствий и благословенней.
Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить странной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже неспособны воспринять даже Пушкинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру, ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта»[61].
«Нам не дано предугадать…». Неиссякаемая влюбчивость Верховского, глубина его несколько «литературных» чувств сделала его прототипом пастернаковского Юрия Живаго, о чем с удовольствием повествуют крымские краеведы. Вероятно, способствовало и общение Пастернака с Верховским в пору подготовки так и не вышедшей, как уже говорилось, книги; рискованно, но хочется предположить, что «неоклассическая» муза Верховского повлияла на позднюю поэтику Пастернака – как известно, в «стихах к роману» иную, чем в более ранних книгах. Юрятин же, город Живаго, назван блоковским словечком, оброненным после переезда Верховского в Пермь.
Обмен посланиями между Верховским и близкими ему поэтами – ситуация типичная. Вяч. Иванов 20 марта 1907 г. обращался к своему другу со стихами:
Верховский! Знал ли я, что Ты,Забытый всеми, тяжко болен,Когда заслышал с высотыЗвон первый вешних колоколен?
Но Ты воскрес – хвала богам!Долой пелен больничных узы!Пришли по тающим снегамТвой сон будить свирелью Музы.
И я, – хоть им вослед идуСказать, что всё Тебя люблю я, –Крылатой рифмой упреждуЖивую рифму поцелуя.
Выздоровленьем и веснойПрими счастливый благодарноСудьбы завидной дар двойной,Прияв урок судьбы коварной.
«Вот, жизнь Тебе возвращенаСо всею прелестью своею.Смотри: бесценный дар она!Умей же пользоваться ею».
Ты расцветешь, о мой поэт:Вотще ль улыбкою немоюМне предсказала Твой расцветМощь почек, взбухнувших зимою?
Как оный набожный жонглерПеред готической Мадонной,Ты скоморошил с давних порВ затворе с Фебовой иконой;
Стиха аскет и акробат,Глотал ножи крутых созвучий,И с лету прыгал на канатАллитерации тягучей.
Довольно! Кончен подвиг Твой!Простися с правилом келейным!Просторен свет! Живи, и пойС весенним ветром легковейным.
И пусть не в чашке кипяткаИз распустившихся варенийТвоя влюбленная тоскаСвой черплет пыл, и вихрь парений.
Учись хмельной огонь впиватьСо дна содвинутых стаканов!..Мой рок – дразнить тебя, и звать…Мне имя – Вячеслав Иванов.
К стихотворению были сделаны приписки:
Хотел писать – и воли нет:За зрелой речью лепет детский!Тебя приветствую, поэт:Мне имя только Городецкий;
Верховский, милый, поправляйтесь!О Вас гадаю в свой опал.Стихом моим не соблазняйтесь,Зиновьева-Аннибал.
и – прозаическая – Ремизова: «Кавалергарды – издатели мои – уехали на воды и все надежды пропали. Ничего не поделаешь. И поздравляю Вас с оживлением» [62].
Позже появились обширное и «антологичное» «Послание на Кавказ», включенное в сборник «Нежная тайна. – Аэпта» (1912)[63], и послание «Милый, довольно двух слов от тебя, чтоб опять содрогнулся…» (Рим, 1913)[64].
Тем страннее – на общем благожелательно-ироничном, уважительно-дружественном фоне – несколько писем, исполненных негодования и решимости: адресаты – Алексей Толстой и Г. И. Чулков.
«6. II. 911
Алексей Николаевич
Выяснив себе известные поступки Ваши, не считаю возможным продолжать наши прежние отношения.
Ю. Верховский»[65].
«9.II.911
Милостивый Государь
Письмо Ваше получил. Если Вы действительно находите, что есть повод к третейскому разбирательству между нами, то потрудитесь сообщить, в чем он заключается – Вашим доверителям, которые пусть ко мне и обратятся.
Юрий Верховский».
«13.II. 1911
Многоуважаемый Георгий Иванович
Спешу известить Вас, что на рассмотрение посредниками (а не третейским судом, что выяснилось сегодня из разговора с проф. Ященком и Вами) дела, возникшего между гр. А. Н. Толстым и мною, я согласен и посредниками с своей стороны пригласил Евгения Васильевича Аничкова[66] и Александра Александровича Блока, к которым и прошу обратиться посредников графа А. Н. Толстого.
Преданный Вам Юрий Верховский»[67].
Дело касается печально знаменитого «эпизода с обезьяним хвостом», имевшего место на маскараде 1911 г. у Ф. Сологуба. Известная история должна быть здесь рассказана вкратце. Для маскарада А. И. Чеботаревская одолжила у знакомых обезьянью шкуру. После праздника выяснилось, что вещь испорчена – отрезаны задние лапки и хвост. В небрежности обвинили сначала Ремизова, затем А. Н. Толстого; причем для последнего это кончилось чуть ли не бойкотом, объявленным в петербургской литературной среде. Ни Сологубы, ни Толстые не желали компромиссов, оскорбляя друг друга; и в процессе этой переписки Толстой, вероятно, решил параллельно прояснить ситуацию с человеком, впрямую к хвосту не причастным. Тем более что Верховский, близкий к дому Сологуба и Чеботаревской, счел для себя необходимым взять их сторону.
