Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Поезд во Франкфурт

Все печально, говорил принц Гэндзи, и дажеэти прозрачные листья, эта белая, розоваяроссыпь веток. Потому что весна говорит мнеоб осени, о течении времени, потому чтоцветы облетят и листья увянут. Монах же думало том, что лежит за словами, которыеон мог бы сказать в утешенье, которыхон потому и не сказал в утешенье, о том, чтоза всеми словами и мыслями, листьями, ветками,лежит или, может быть, думал он, движется,как и мы, приближаясь, скользя, проплываясквозь распахнутый светом ландшафт, где цепочкидеревьев разбегаются по косогорам, и легкоеоблако взлетает над колокольней, холмыисчезают в сверкающей поволоке. Машиныне поспевали за поездом, в окнах черезпроход, куда вывозили уже на колесикахчемоданы, выносили сумки, был город,большие башни на солнечном горизонте.

«В зеркало видишь женщину…»

В зеркало видишь женщину за рулемфольксвагена, с освещенным и грубымподбородком, исчезающими в тениглазами. Приближаешься к светофору,нажимаешь на газ, на тормоз. Громадыоблаков восстают друг на друга над белойи плоской фабрикой, автомобильнымимастерскими, некошеною лужайкой, где тожебелые (уже) одуванчики убегают, еще необлетая, неизвестно куда, по блестящей,как вода на солнце, траве. Мгновеньетвоей жизни, одно из единственных.Ты входишь в него, как в чьем-торассказе мальчик, вошедший в картину,не возвратившийся. Оно длится, растягиваясь,границы его отступают. Оно больше(ты знаешь) облаков и времени. Тыв нем дома. Вдруг женщина улыбаетсяи машет рукой кому-то на улице, вотэтому, в джинсах, тот кивает ей, светофорзеленеет, все едет, все движется,заканчивается, закончилось. Радиопродолжает свой рассказ о погоде,дорожных пробках, парламентских выборах.Не заканчивается (говорил мне один мойне возвратившийся из картины знакомый)ничего, никогда.

Лебедь

Перевалив через велосипедную —между озером и полем — дорожку,огромный лебедь с беззвучнойяростью набрасывается на низкиесветлые колосья пшеницы, вытягивая,выгибая, выкручивая дрожащую

шею, то сверху, то снизу, и справа,и слева подбираясь к зернам. Колосья,наклоняясь вперед, отгибаясьназад, выпрямляясь, с беззвучнойтоже, но не яростью — легкостью,ударяют его по клюву. Он один, он

ужасен. Это все враги его, всеэто поле. Он рвет, и тянет, и дергает.Что руно ему, что Медея? Сияющие,той же масти, что и он, облакастоят над ним неподвижно. Старикс лохматой собакой старается,

волоча сандалии на синих ногах,пройти поскорее. Собака не лает,оглядывается, не лает. (В каком-томесте мира — мгновение жизни.Свет и время, стоящие вокруг нас.Воскресенье, озеро, очень дальние

голоса, ниоткуда). Вдруг вспомнивчто-то, он шлепает к берегу,заносит ногу, шатается, падаетв воду. Становится снова виденьем,становится призраком, уплываетсквозь чужие стихи, навсегда.

Осеннее радио

Сквозь шуршанье осени радиоговорило о землетрясеньях, о не —счетныхнесчастьях. А кто-то,казалось нам, выбралдля нас эту осень — из скольких

возможных? — вот эту! —с ее полыхающимишатрами на нескончаемом небе. «Любовьтоже есть приближеньек искомому, эти изгибы

есть изгибы дорог, эти руки — реки». Но радиоговорило по-прежнему (и в машине,и на кухне за завтраком). Наконец,мы нашли его, в глубине

осени, намусорном баке, у входав парк — забытое кем-нибудь? «Странностьжизни…» — с полувытянутой антенной. Уже нешуршали, но всхлипывали

под ногами листья, и не былоникого вокруг. Былотолько это черное радио под черными ветками, имы, уходившие вчетвером — со своимидвумя несчастьями — под руку.

Памятник «Пехотному полку принца Карла…»

ПАМЯТНИК «ПЕХОТНОМУ ПОЛКУ ПРИНЦА КАРЛА (4-ОМУ ВЕЛИКОГЕРЦОГСКО-ГЕССЕНСКОМУ) № 118 И ЕГО ПОЛЕВЫМ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯМ». ПОСТАВЛЕН В ВОРМСЕ В 1932 г.

Стоящие вместе, повернутые в одну,они смотрят в разные стороны, нов общую смерть. Их взглядотменяет то, что мы видим, свет

и тени в аллее, лиловые клумбы. То, чтомы видим, не видит их. Облака,и машины, и люди проходят, как нив чем ни бывало, сквозь этот

каменный взгляд, на мгновеньетемнея, смолкая под ним, умирая,в нем, под ним, на мгновенье, и незамечая этого, воскресая опять,

продолжая свой путь по бульвару,к вокзалу, неважно. Каштаныперерастая их, окружают зеленымсумраком их щербатые шлемы,

их серые, грозные, горестные,беспощадные лица. Они стоят тяжело,всей тяжестью камня стоят ониздесь, опираясь на винтовки, брусками

пальцев сжимая стволы их, но оченьпрямо, по-прежнему насмерть, в надетыхнавсегда шинелях, со штыкамиу пояса. Пять вестников из другого, из не —

мира, пять проклятий этому, пятьотчаяний. Мы обходим их. Подшироколистыми ветвями в игольчатыхшариках — их громадные ранцы,

их спины, сомкнувшиеся в сплошнуюстену, уже не стоят, но — уходят,не двигаясь, в невысокое небо,прочь от нас, от всего, что есть мы.

Чужая жизнь

Представь себе чью-то чужую жизнь, изумленныйгрозою вечер, похожий на этот, в таких жедымчатых клочьях, но из чужого окна, незнакомыйвкус во рту, другие комнаты в памяти и снаружи,другие книги на полках, другую лампу, улицы, площади,железнодорожные станции, другое началожизни, несбывшиеся, но другие надежды, какой-тосамый лучший в жизни день, но другой, двадцать летназад, деревья в лужах и облака на асфальте, прогулкус кем-то по воздушным садам, вдоль реки,других персонажей, выходящих на другую, иначеосвещенную сцену, их реплики, их быстрые взгляды,нарастание действия, антракты с пирожнымв буфете, знакомые, незнакомые страхи, любимую,

но другую музыку, чью-то шутку, которую помнишьс юности, еще смеешься над ней по ночам, но не ту,полузабытое детство с другими обидами, тинойдругих прудов, чужую тяжесть в желудке, изнанкузубов под языком, заусеницы на пальцах и самипальцы, их складки, первые желтые пятна на оборотеладоней, предсказанья чужого конца, который, пожалуй,тебе проще представить себе, чем твой. Но представьсебе все это, на мгновенье, передвинь лекало, ломаягрифель, смести рисунок, сбей линии, примерь на себяэту чужую жизнь, вот сейчас, в этот дымчатыйвечер, почувствуй, почти под пальцами, расхожденьетвоей с тобою, ее расплыванье за окнами, размываньев сумерках, схожденье на нет, среди букв, на бумаге.

Дождь, автострада, Чайковский

Л. Щ.

Как в Pathétique, которую мы слушали вместе,только ад, ты сказала мне, и более ничего,ни чистилища, ни проблеска, ни прощенья,так в этот день только дождь, и рваное небонад взорванными деревьями, и на автостраде

вообще никакого, но водные вихри, безумныебрызги, но красные фары, вдруг страшноблизко, и белые в зеркале, ниоткуда, в сплошном,летящем и грохочущем облаке, и конечно,печаль раздвигает границы, разрывает — отчаянье,

и все плывет, наплывая, все путается, порывыливня, никогда, нигде, на бульваре, и влаганад орешником, и трава в том лесу, из которогоя так и не вышел, до которого я никогда недойду, не доеду, и не пробую больше, и души,

обгоняя друг друга, мигают, и дворникискрежещут от ярости. Но, Лариса, прощеньеесть, ты знаешь, всегда, и место, где все, чтобыло, становится снова таким, каким было,и те, кто уже не вернется, кого мы не встретим

ни на улице, ни на автострадной парковке,прощены навсегда, как и мы, уже есть,Лариса, уже вдруг проступает, как вонте, на холмах и сквозь дождь, электрическиеветряные вышки, их спокойные крылья.

Свет за деревьями