Алексей Макушинский - Свет за деревьями

«Всегда очень прямо…»

Всегда очень прямо — и дажесклоненные ветром — стоятдеревья. Так прямо, как мыхотели бы, как мы очень редко

стоим перед ними, передтем, что за ними, вокруг них,вокруг нас. Знаешь, здесь без тебяничего, в общем, нового. Осень

уже кончается, уже только белыешарики на черных ветках, но снегаеще нет. Все раскрытонастежь. И так же

прямо, склоненные ветром,стоят деревья. Так прямо, как мнене выстоять перед этой,огромной, без тебя, пустотой.

«Эти страшные зимы…»

Эти страшные зимы, эти троллейбусы в сумерках,эти черные полосы льда под снегом, красные пятнаплакатов, бородатые трое, текущие по стене.

Все это дальше теперь от меня, чем тысячадевятьсот тринадцатый год. Потому что мы движемсясвоими путями во времени, прорывая ходы в нем,

выходя на поверхность, вдруг возвращаясьв эти страшные зимы с их серым снегом, толпой у киосков,сигаретой, закуренной на ходу, горьким привкусом,                       фильтром,

чернеющим посредине — и легчайшим, розовым чем-то                       над крышами,проводами и кронами; свободой, вздохом,                    отсутствием страха;теряясь в них, уходя все дальше по исчезнувшим улицам.

Арка Септимия Севера

Выходя из камня и сновауходя в него — кто они?Они идут, не двигаясь. Американцы,японцы окружают их, каждыйдень, сменяющейся толпой,голосами мира, в котором

их нет, не может быть, щёлкомфотокамер. Кто они? Выходяиз камня, они идут, не двигаясь, другза другом, огибая угол, не глядяна наши джинсы. Немецкаяэкскурсоводша с рюкзаком и в очках

рассказывает шумно скучающимшкольникам о парфянах. Вот этот,бородатый и толстогубый, с младенцемв больших руках и вон тот,кудрявый, грустный — кто они? Палатинподнимает вдали свои пинии, синий

день стоит вокруг, удивляясьсебе и Риму. Уже никто, они простоесть, вот сейчас. Они уходят обратнов камень, как слова в молчанье, как этитуристы каждый в своюединственную, непонятную жизнь.

Встреча

Целый день мы ходили по городу, просто так,продлевая волненье. «Я люблю это зверскоев человеке. Знаешь, быстро, в подъезде,с кем-нибудь». Или в парке, со мной. За деревьямибыла автострада, укрывавшая нас своим грохотом,

было желтое пламя над кронами. Посрединочи я думал, что жизнь распадается на чужиекомнаты, годы, на страсть и на близостьстарости, на губы, груди и… что же? сновапроснувшись… подушки, простыни, волосы,

на контуры комнат и чужие мечты, в которыхты теряешься, по которым блуждаешь, нащупываяугол шкафа, выключатель у дверив ванную, где над расческами, щетками,тенями для глаз, чернилами для ресниц,

под звук воды, упадающей в раковину, так ясновидишь все это, время, уводящее тебя прочьот тебя же, усталость, недостижимостьсчастья. Из тусклого зеркала — мой отецпосмотрел в ту ночь на меня.

«Новый год в незнакомом городе…»

Новый год в незнакомом городе, хлоп ракет.И затем мы долго шли сквозь прозрачнуюночь, по улицам, повторявшим дома и крыши,

повторявшим цветные лампочки, венки из еловых веток.Тебе столько-то лет, все это уже было, остатки снегатают на тротуарах, машины молчат, уткнувшись

друг другу в затылок. Ты брошен на эти улицы,ты выброшен, выдан, отданэтим улицам, повторяющим крыши, окна,

повторяющим лампочки. Новый год в незнакомомгороде, где-то, запах пороха, угольный блесклуж, картонные гильзы на опаленном снегу…

Сорок пять

1

«Зима затянулась, давно надоевший снег…»

Зима затянулась, давно надоевший снегмерцает под мерзлым небом, мерцающим, втайне, тоже.Март похож на январь в Европе, на март у гипербореев —с безмолвной стражей сугробов и скрежетом коньков                       на катке,где вечность назад я гнал по льду свою шайбу,с великолепным грохотом ударявшуюся в дощатую                       изгородь,и, прозрачными уже вечерами, далекие отсветы города,как отсветы будущего, о котором никто не думал,ложились на летящие лица, на окружные крыши.

2

«Когда я родился, мир был совсем другим…»

Когда я родился, мир был совсем другим,уже, но едва отошедшим от оторопи. НикитаСергеич дубасил своим башмаком, торопясьзабить еще один гвоздь в гроб отца и учителя.По ту, верней эту, сторону занавеса уже начинались хиппи,кончались битники, Кеннеди ехал в Даллас.Носили нейлоновое, верили в будущее, путались с шириноюбрюк. Вспомним также остроту, высотудамских бюстов, взлетающие прически.

3

«Все прочее было круглым…»

Все прочее было круглым, как было и в предыдущую,добродетельную эпоху: на фоне ее колючейпроволоки. Круглые абажуры, крутые крыши «Побед».Не забудем и «Волгу» с оленем на бескрайнем капоте,сплошным передним сиденьем, мягче которого               потом уже не бывало,ручкою передач на руле. И в пустом парадном пространстведядей Джо построенного проспекта, вдруг —лошадь с телегой, мужик в телогрейке,теребящий вожжи, уезжающий в никуда.

4

«Еще были живы те, кто помнил…»

Еще были живы те, кто помнил иное время,до всех кровавых свершений, еще писались последниевоспоминанья о Павловске, в Париже была Россия,и чистый прощальный голос проходил сквозь рок-н —рол, треньк гитар, сообщенья о спутниках,кружившихся все быстрее. Зима затянулась. Снеглюбой ландшафт превращает, как известно, в страницу,переведенную с русского. Примеряяк себе и друг другу цифры четыре, пять,

5

«Я смотрю в окно…»

я смотрю в окно, как на те сугробы, на этичерные ветлы, тихий изгиб реки,двуглавый собор над черепицей и путаницейкрасных крыш, в белых пятнах. Когда я родился, мирбыл другим, таким же, был сам по себе, был чем-то,чего мы, в общем, не понимаем. Я застал лишь егоостатки. Понемногу взрослея под сеньюбезнадежных бровей, я все дальшеуходил куда-то в сторону, как строки, слова, следы.

На Авентинском холме

…how to explainOur happiness then, the particular way our voicesErased all signes o f sorrow that had been,Its violence, its terrible omens o f the end?

На Авентинском холме, где в полденьу входа в церковь смущенным неграмраздают даровые спагетти (вкуснопахнущие, в пластиковых тарелках),и служка в рясе смеется, считая булки(по одной на каждого) — счастье смотрит

из облаков над Тибром. А все же тот, ктонашептывает утешенья, не прав. Утратытак беспощадны, так тихо времядень за днем отламывает от жизни,так не сбылись надежды, так все, что было,было не так… А вот стоишь здесь,

на Авентинском холме, где возлецеркви — мандариновый сад, в которомна узколиственных ветках каждыймандарин — неожиданность, и бродячие,вдруг неподвижные кошки вместес тобою смотрят на город, снежный

очерк над городом, — вот стоишь здесь,ни о чем не спрашивая, потому личто спрашивать некого, не с кого, или, можетбыть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый,ангел ступает по крышам, кронампиний, едва касаясь их, в чистом свете.

Поезд во Франкфурт