Андрей Валентинов - Ловля ветра
1977
Аркольский мост
А ведь завидуешь!Все-таки завидуешьмолодому худощавому генералу,бегущему с опаленным знаменемпо Аркольскому мосту.Завидуешь,хотя и знаешь,что впереди у него будет много кровии гранитный утесв самом конце.Но у этого человекабыл в жизни Аркольский мост.А у нас,живущих в покое и тишине,было так,чтобы знамя в руках,картечь в лицои лазурное небо Италиинад головой в смятой треуголке?
1977
* * *Шевалье… Голубой, словно небо, мундир.Голубые гусары — не шутка!Эскадрон наш в атаку повел командирВ ранний час, лишь сыграли побудку.Славный рейд! Мы ворвались, сметя караул,Перебили у пушек расчеты.Кто дремал, тот навеки в то утро уснул,А бежавших кончали с налета.Был приказ — всех рубить — и трава не расти!Не щадили и пленных не брали…Был исполнен приказ. Но обратно уйтиНе пришлось. Нас уже ожидали.Половину картечь перебила в упор,Остальных размели кирасиры.И на вспаханном поле лежал эскадрон,Бросив в грязь голубые мундиры.И сегодня над нами ромашки цветут.Позабыты бои и пожары…И в атаку уже никогда не пойдутШевалье. Голубые гусары.
1977
Святая Елена
Как здесь тепло! Вокруг весна цветет,И в воздухе — неясное томленье.А кажется, холодный снег идет,Печальный снег беды и пораженья.
Навек прощайте, Лоди и Каир,Маренго, Аустерлиц и Эйлау,Мундиров блеск, придворный душный мир,Друзья, враги и грязь дорог кровавых.
Ах, как слепил алмазный блеск венца!Но тех, кто шел в сраженьях до конца,Не воскресить и не поднять из тлена.
Не велика ли плата за успех?А снег идет, холодный русский снегСредь солнечных долин Святой Елены.
1981
Верлен
Немного одержимых на планете,Чтоб оживить бессмыслицу и тлен…Их трое было — «проклятых поэтов»,И проклятый из проклятых — Верлен.
Нам не понять его безумной жизни,Ее залитых горечью страниц,Как жил чужим он в собственной отчизне,Король поэтов, тюрем и больниц.
Ноябрьский шторм волну несет на пляжи,И чайка в облака, крича, летит…Как он сказал — никто уже не скажет,Как он грустил — никто не загрустит.
Стать гением — поди решись на это,Не опасаясь злобы и измен…Их трое было — «проклятых поэтов»,И проклятый из проклятых — Верлен.
1977
Рембо пишет из Хартума
В девятнадцать пожухли краски.Все без толку — живешь, творишь..Среди джунглей, в болотах суданских,Позабуду проклятый Париж.Ничего, что мечты не исполнятся.Что известность? Людей смешить?Не нужны им усталые звонницыОтгоревшей моей души.Здесь — тоска. Ничего не хочется.Нил в закатных лучах весь розовый…Ничего, что поэзия кончилась.Жалко только, что слишком поздно.
1978
Какая жалость!
(старинные куплеты)
Все не везет, какая жалость!Я, как с французами сражались,В полку гусарском воевал.Все при крестах — я в плен попал.
Не удалось,А удавалось!Но не пришлось…Какая жалость!
Играл в картишки раз нечисто,И выиграл рублей уж триста,Но тут сосед разоблачил,И я, конечно, битым был.
Не удалось,А удавалось!Но не пришлось…Какая жалость!
Решил я как-то с сослуживцемС казенной кассой подружиться.И, вроде, был от риска прок,Ан ревизор — и мы в острог!
Не удалось,А удавалось!Но не пришлось…Какая жалость!
С друзьями принял я решеньеПринять участье в возмущеньи.Но разбежались все из страху,А я попался — и на плаху.
Не удалось,А удавалось!Но не пришлось…Какая жалость!
1976
Марш к Иркутску
1920
К Байкалу, сквозь дебри, уходят колонны.Мелькают вдали то изба, то погост.И снег застывает на наших погонахЦепочкой нежданных серебряных звезд.
«Мы будем в Иркутске!» — сказал вчера Каппель,И мы прохрипели три раза «Ура!».Да только нога разболелась некстати,И холод — считай, минус тридцать с утра.
Стоят одиноко дорожные вехи,Лишь сосны кивают солдатам в пути…Кто там в Нижнеудинске? Наши ли? Чехи?Как встретят? А хватит ли силы дойти?
Сегодня сказали — Колчак арестован.За понюшку продал Иуда-Жанен.Похоже, всем нам общий крест уготован,Ведь «черных гусар» не берут они в плен.
От роты остался пустяк — только двое.Сто десять штыков — наш отчаянный полк.В промерзлой земле мы могилы не роем —Друзья нам простят, что не отдали долг.
А вспомнят ли нас, как мы здесь замерзали,Как гибли в проклятом таежном кольце?А ночью все снятся знакомые дали,И мама встречает на старом крыльце…
1977
Эмигрантская "Станица"
Затихли за морем российские звоны.Кругом заграница, и нечего жрать.Пропал наш Голицын — он грузит вагоны.Ушел Оболенский в шантан танцевать.
Кем стали вы нынче, друзья боевые?На что променяли гвардейский свой дух?Поручик Голицын берет чаевые,Корнет Оболенский ласкает старух.
Союзнички лижут зады комиссарам,А нам нет покоя ни ночью, ни днем.И только на праздник берем мы гитаруИ в бешенстве пьяном «Станицу» поем:
"Четвертые сутки пылает станица,Потеет дождями донская весна.Раздайте бокалы, поручик Голицын,Корнет Оболенский, налейте вина."
1985
Надпись на книге
В тиши тисненой переплета,Как средь кладбищенских оград,Давно уже не сводят счеты,Давно не требуют наград.
Но память славных и бесславныхРоняет отблеск на листы,Давно уж пред судьбою равных,Давно оставивших посты.
Они друг друга убивали,В крови неправый суд творя,А тех, кто выжил, ожидалиЧужбина, ссылка, лагеря.
Как их закончились минуты,Кто был, кто не был погребен?..Печальный очерк русской Смуты,Чреда ушедших вдаль имен.
1988
* * *
Он стать Петром стремился,Но в чем-то был изъян —Петр новый не родился,Родился царь Иван.
Он Грозным был и Лютым,Безжалостным — к своим.И целых два МалютыСтояли рядом с ним.
Он лихо брал Казани,Хитер был и умен.И Курбские бежалиОт страха за кордон.
Сильвестров, АдашевыхМалютам отдавал,А всяческих ГрязновыхНа диво всем прощал.
Бессмертным быть стремилсяИ умер средь грехов.А следом воцарилсяНикита Годунов.
1979
Боливийский дневник
Здесь все по-другому. И ноги устали,И наши винтовки тяжелыми стали,И шага не слышно в лесной темноте.Не Сьерра-Маэстра… И годы не те…
Но если немеют,Но если слабеютИ даже винтовки коснуться не смеют,И если при жизни уже бронзовеют,Так, может быть, лучше Боливия?
Друзья далеко — им сюда не добраться.А здесь нет подмоги — молчат и таятся…Кругом обложили, долины утюжат,И рейнджеры, словно стервятники, кружат.
Но если ты знаешь,Что годы теряешь,Что другу не друг ты уже, а мешаешь,И если нет дела, а только болтаешь,Так, может быть, лучше Боливия?
Наверно, когда я истлею в могиле,Меня не поймут в этом вспененном мире.Рецептов есть много, как людям помочь.А мой — лишь винтовка и душная ночь.
Но пусть осуждают,Пускай отлучают,Пусть дети меня лишь со снимков узнают.Быть может, поймут. Ведь порой понимают,Что все-таки лучше — Боливия!
1977
