Вадим Пугач - Антропный принцип
А о чем? Не о том, как не ладили наши отцы
И заочно друг друга оценивали, допустим, до хрипотцы?
Впрочем, с уст матерей тоже едва ли слетала взаимная похвала;
Только старость объединяет то, что молодость развела.
Так о чем я должен был помнить? Об этом, как его, ну,
За кого выходила замуж, рожала, уезжала в чужую страну,
Разводилась, меняла любовников, с некоторыми из них
Даже знакомила; особенно показался забавен
твой предпредпоследний жених —
Маленький упитанный лавочник, горячий, точно хамсин.
«Made in Marocco» – это, оказывается, не только про апельсин.
Кстати, о муже. Всегда был прост, жовиален и груб.
Несколько лет назад на улице нашли его труп.
…Да, так о чем я должен был помнить? О доме на склоне холма?
На расстоянии выстрела от него стоят другие дома
Другого народа; однако языковая – это ведь тоже семья,
И этот народ помнит о тебе все время. Не то, что я.
2. Доверие
Таджик, в дальнейшем именуемый Федор, чинит дом,
стоящий на склоне холма,
Нормальный, прямоугольный дом, который не выглядит конусом или сферой.
Но что бы Федор ни делал, все равно выходит чалма,
Потому, как бы сказал Левитан, что он это делает с верой.
Между сиренью, жасмином, яблоней – в этой щели, в пазу
Живут друзья мои, разговаривая на визге
Только с соседями. Мы в гостях; я и мой друг ни в одном глазу,
Разве что выпили по немногу виски.
Как тут хорошо, – думаю я. И потом
Подумаю так еще, вспоминая дом с простодушной отделкой.
А сейчас мы следим вдохновенно за тем,
как сердится белка на сосне, цокает, бьет хвостом
И следит за кошкой, которая тоже следит за белкой.
Глаз (тот самый, что ни в одном) оскользает вниз: огородец, колодец, тын.
Как тут хорошо, – думаю я. И снова
Подумаю так; здесь даже есть один эдельвейс, но главное – сын,
И это решает все: вот она, жизнь, фундамент ее, основа.
Здесь еще будут банька, пруд, праздник, коньяк, долма, —
Вся эта прелесть правильной, просветленной плоти,
Потому что Федор, именуемый выше таджиком,
чинит дом не на склоне холма
И вообще не на склоне – скорей, на взлете.
3. Утро в доме, пребывающем в трауре
Есть у вас, например, дети. Эк вы им
Надоели. Всякий ваш оборот им кажется нарочит.
Раньше каждое утро за стеной раздавался моцартовский «Реквием».
А теперь иная музыка звучит.
То есть, знаете, совсем другая аура,
Солнце утром тычет в окна дулом, то ли жерлом.
Но во всем этом стало как-то значительно больше траура,
Будто просыпаешься в помещении нежилом.
Кабы знать, что вберется, что вынется,
Различал бы, верно, где добро, где зло.
Мы с женой встречались со старшей дочерью
в занесенной снегом московской гостинице.
Господи! Не им ли и нас туда занесло?
Слышишь, господи? Она летела куда-то из Токио,
Где еще не рвануло, а мы долго ждали в аэропорту
(Кстати, и там еще не рвануло, зато в соседнем…),
а потом говорили только о
Пустяках, потому что другое не помещалось во рту.
Поле, по которому мы идем, могло бы назваться минным,
И ему бы поверили, а оно бы спросило:
– А ты кто?
– Да вот, иду.
Собираюсь встретиться с младшей дочерью,
поговорить по душам, то есть как минимум
Посидеть в кафе, съесть какую-нибудь еду.
Просыпаться – все равно что потрясать оружьем,
Зная, что не выстрелит: пьеса, видимо, не та.
Я все время кем-то был: любимым сыном, счастливым отцом,
неважным мужем.
Заводи шарманку. Блефовать – так с чистого листа.
4. «Был у меня товарищ…»
«Кроме всего прочего в тот день я совершил геройский поступок»
У. Эко «Маятник Фуко»
Это история из рассказов о подвигах.
Пал мой товарищ. Он хотел помочь мне поднять
Нетоварища, павшего также минутою раньше.
Но пал, изнемогши. И понял тогда я,
Что обоих (товарища и нетоварища)
Один поднять я не в силах.
Вызвав бригаду (должно быть, так вызывают огонь на себя),
Я отдал им павшее тело. А тело второе (то есть товарища)
Сам поволок. Знал я из литературы и фильмов,
Что павшие или не просят уже ничего,
Или разводят минут на пятнадцать последнюю фразу
(Ну, там «Наедине с тобою, брат…» и т. д.),
Или стонут «Пить, пить…» – совсем как птенец,
Что, не дождавшись родителя с кормом, летать не умея,
Выпорхнул из гнезда и лежит на земле.
Чего же теперь он дождется?
Или прохожего тяжкой стопы, или кошки бесстыжей.
Нет, мой товарищ воды не хотел; что же до фразы,
Было ему не до фраз. На мое плечо с трудом опираясь,
Он поминутно помедлить просил, чтобы лишнюю жидкость
Мог он на землю излить. И мы замедлялись,
И в эти мгновенья во всем опорой был я ему и поддержкой…
Так я товарища спас; вскоре мы добрались до ночлега.
Время спустя еще раз пал мой товарищ.
(Позже узнал я тайну этих падений.
Пива выпивши за день несколько литров, он добавлял коньяку,
Далее шло как по маслу: примерно как Берлиоз именитый…)
Итак, снова пал мой товарищ. Я из лужи вынул его
И оставил сидеть на пустом тротуаре, ведь подвиг
Прошлый раз я уже совершил, исчерпав лимит героизма.
Был у меня товарищ…
5. Они поступают нехорошо
От дурацкого символизма, от длиннот его и дремот
Я ушел на Великий Отечественный Второй мировой ремонт.
Пусть Георгий вставляет ящеру – это подвиг, но не война.
Я воюю по-настоящему – так, что ленточка не видна.
Две недели свои отмыкав, с безразличием к новостям
Сводный корпус из двух таджиков дезертирует по частям.
Они оставляют оружие, бомж-пакет и сухарь ржаной
И дрель, еще не пристрелянную, бросают на нас с женой.
Бригадир распускает бригаду, срывает с плеча погон;
Я кричу еще что-то гаду и его матерю вдогон.
Сгущается мгла осенняя, сочится в блиндаж вода,
Мы царапаем донесения, но оборваны провода.
Ни бинта, ни пластыря, ни Псалтири, я – рыдаю или ору?
Это я воюю в своей квартире или гибну в Мясном Бору?
В таком окруженье, родная, – нет слов «потом», «впереди»,
Но когда все закончится – там, где была моя библиотека, пирамидку сооруди.
6. Почтенный старик наконец обретает покой
Так липу пчела облетает,
Так плющ водосток оплетает,
Так берег пловец обретает.
Так пчелы, плющи и пловцы,
Исполнены смысла и влаги,
Достигшие цели,
Тоскуют, как шерсть без овцы,
Как персть в пересохшем овраге,
Как, верно, держащийся еле
Кумач на рейхстаге.
Почтенный старик наконец обретает покой,
Теперь старика наконец оплетает покой,
Душа старика из конца в конец облетает покой.
Старик перед смертью стихи написал,
Я вижу, как он это делал,
Я вижу, как он над столом нависал,
Жене замечания делал.
Я вижу, как он утомился и лег,
Дыханием тяжек и хрипл.
И кто-то его не в футляр, а в кулек,
Чтоб не было мусора, ссыпал.
И вот мы полюбим теперь старика
Державина и Пастернака,
И тень старика поглощает река
И что-то нам плещет из мрака.
Наверно, он там уже влагу словил,
А нас не заметил, не благословил,
Какое несчастье, однако.
…и другие стихотворения
«Поклонник истины горячий…»
Поклонник истины горячий,
Теперь я понял: в мире дел
Все получается иначе,
И все не то, чего хотел.
И я всегда из-за боязни
Испачкать замысел в хлеву
Себе отказывал в соблазне
Его увидеть наяву.
И с этим страхом, что поделать,
Себя к странице приколов,
В сердцах расшвыриваю мелочь
Уже не замыслов, а слов.
Пока продажа и покупка
Еще не полюбились мне,
Необходимостью поступка
Припертый накрепко к стене,
Природа, окунаясь в транс твой,
В существованье, в чехарду,
Всей пятерней проткну пространство
И пальцем в небо попаду.
Теория отражения
Весна, мой друг. Я полюбил на вдохе
Задерживать дыхание свое,
И лужа, точно зеркало эпохи,
Достойно отражает бытие.
Она его парирует, как выпад,
Прокалывает, будто бы мешок,
И, посмотрев в нее, я вижу выпот —
Рошенный мир в грязи его кишок.
Весь мир – свинья, когда, валяясь в луже,
Отбыть, отпеть, отплакать, отрожать
Стремится он. Как пешеход досужий,
Я запретил бы лужам отражать.
Я запретил бы множить это эхо,
Единому не нужно двойников.
Не нужно? Но зачем же в лужу грехо —
Падение? Как видно, свет таков,
Что невозможно быть без отраженья,
Что все мы отражаемся вокруг:
Весна – в грязи, и Афродита – в пене,
Мой друг – во мне, и я – в тебе, мой друг.
«Воспринимая данное как вывих…»
Воспринимая данное как вывих,
Весне предпочитая листобой,
Наверно, от любовников счастливых
Мы чем-то отличаемся с тобой.
Не обоюдной мстительностью жертв,
Ни даже нарочитостью забав.
Мы счастливы, как пара интровертов,
Веселого застолья избежав.
И если я когда-нибудь да треснусь
