Иосиф Бродский - Стихи (2)
Пятая годовщина
Падучая звезда, тем паче – астероидна резкость без труда твой праздный взгляд настроит.Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.
___Там хмурые леса стоят в своей рванине.Уйдя из точки "А", там поезд на равнинестремится в точку "Б". Которой нет в помине.
Начала и концы там жизнь от взора прячет.Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.Иначе – среди птиц. Но птицы мало значат.
Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.Оцепеневший дуб кивает лукоморью.
___Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.Неугомонный Терек там ищет третий берег.
Там дедушку в упор рассматривает внучек.И к звездам до сих пор там запускают жучекплюс офицеров, чьих не осознать получек.
Там зелень щавеля смущает зелень лука.Жужжание пчелы там главный принцип звука.Там копия, щадя оригинал, безрука.___Зимой в пустых садах трубят гипербореи,и ребер больше там у пыльной батареив подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
нащупывает их рукой замерзшей странник.Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.
От дождевой струи там плохо спичке серной.Там говорят «свои» в дверях с усмешкой скверной.У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.___Там при словах «я за» течет со щек известка.Там в церкви образа коптит свеча из воска.Порой дает раза соседним странам войско.
Там пышная сирень бушует в полисаде.Пивная цельный день лежит в глухой осаде.Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
Там в воздухе висят обрывки старых арий.Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.___Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.Особенно – во сне. И, на манер пустыни,
там сахарный песок пересекаем мухой.Там города стоят, как двинутые рюхой,и карта мира там замещена пеструхой,
мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.Там вдалеке завод дымит, гремит железом,не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.
___Там слышен крик совы, ей отвечает филин.Овацию листвы унять там вождь бессилен.Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.Там, грубо говоря, великий план запорот.
Других примет там нет – загадок, тайн, диковин.Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.Там в моде серый цвет – цвет времени и бревен.
___Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.
Там, думал, и умру – от скуки, от испуга.Когда не от руки, так на руках у друга.Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.
Видать, не рассчитал. Зане в театре задникважнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.Передних ног простор не отличит от задних.
___Теперь меня там нет. Означенной пропажедивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк: дыра, – но небольшая.Ее затянут мох или пучки лишая,гармонии тонов и проч. не нарушая.
Теперь меня там нет. Об этом думать странно.Но было бы чудней изображать барана,дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,
___паясничать. Ну что ж! на все свои законы:я не любил жлобства, не целовал иконы,и на одном мосту чугунный лик Горгоны
казался в тех краях мне самым честным ликом.Зато столкнувшись с ним теперь, в его великомварьянте, я своим не подавился криком
и не окаменел. Я слышу Музы лепет.Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,
___и
без костей язык, до внятных звуков лаком,судьбу благодарит кириллицыным знаком.На то она судьба, чтоб понимать на всяком
наречьи. Предо мной – пространство в чистом виде.В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,эпоха на колесах нас не догонит, босых.
___Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.Зане не знаю я, в какую землю лягу.Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.
4 июня 1977Полярный исследователь
Все собаки съедены. В дневникене осталось чистой страницы. И бисер словпокрывает фото супруги, к ее щекемушку даты сомнительной приколов.Дальше – снимок сестры. Он не щадит сестру:речь идет о достигнутой широте!И гангрена, чернея, взбирается по бедру,как чулок девицы из варьете.
22 июля 1978В Англии
Диане и Алану Майерс
I. Брайтон-рокТы возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловыескалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы идлинную тень, как ненужную черную вещь. Рябоеморе на сушу выбрасывает шум прибояи остатки ультрамарина. Из сочетанья всплескалишней воды с лишней тьмой возникают, резковыделяя на фоне неба шпили церквей, обрывыскал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботновскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонтас облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,и танкер перебирает мачтами, как упавшийна спину муравей. В сознании всплывает чей-тотелефонный номер – порванная ячейкаопустевшего невода. Бриз овевает щеку.Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.В середине длинной или в конце короткойжизни спускаешься к волнам не выкупаться, но радитемно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.
II. Северный КенсингтонШорох «Ирландского времени», гонимого ветром пожелезнодорожным путям к брошенному депо,шелест мертвой полыни, опередившей осень,серый язык воды подле кирпичных десен.Как я люблю эти звуки – звуки бесцельной, нодлящейся жизни, к которым уже давноничего не прибавить, кроме шуршащих галькойсобственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.Только мышь понимает прелести пустыря -ржавого рельса, выдернутого штыря,проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,поражения времени перед лицом железа.Ничего не исправить, не использовать впредь.Можно только залить асфальтом или стеретьвзрывом с лица земли, свыкшегося с гримасойбетонного стадиона с орущей массой.И появится мышь. Медленно, не спеша,выйдет на середину поля, мелкая, как душапо отношению к плоти, и, приподняв своюобезумевшую мордочку, скажет «не узнаю».
III. СохоВ венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,отражается матовый профиль красавицы с рваной ранойговорящего рта. Партнер созерцает стены,где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сценыскачек в Эпсоме". – Флаги. Наездник в аломкартузе рвется к финишу на полуторагодоваломжеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.На трибунах творится невообразимое... – "не ответилна второе письмо, и тогда я решила..." Голоспредставляет собой борьбу глагола сненаставшим временем. Молодая, худаярука перебирает локоны, струящиеся, не впадаяникуда, точно воды многихрек. Оседлав деревянных четвероногих,вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрыхна чужих простынях джигитуют при канделябрахк подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. – Флагижухнут. Ветер стихает; и капли влагиразличимы становятся у соперника на подбородке,и трибуны теряются из виду... – В подворотнесветит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто быни пришел сюда первым, колокол в переулкене звонит. И подковы сивки или кауркив настоящем прошедшем, даже достигнув цели,не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.
IV. Ист ФинчлиВечер. Громоздкое тело движется в узкой,стриженной под полубокс аллее с рядами фуксийи садовой герани, точно дредноут в мелкомдеревенском канале. Перепачканный меломправый рукав пиджака, так же как самый голос,выдает род занятий – "Розу и гладиолусполивать можно реже, чем далии и гиацинты,раз или два в неделю". И он мне приводит цифрыиз «Советов любителю-садоводу»и строку из Вергилия. Земля поглощает водус неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,скупо обставленной, нарочито пустынной,жена – он женат вторым браком, – как подобает женам,раскладывает, напевая, любимый ДжономГолсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в водеотражается вид моста неизвестно где.
Всякий живущий на острове догадывается, что раноили поздно все это кончается; что вода из-под крана,прекращая быть пресной, делается соленой,и нога, хрустевшая гравием и соломой,ощущает внезапный холод в носке ботинка.В музыке есть то место, когда пластинканачинает вращаться против движенья стрелки.И на камине маячит чучело перепелки,понадеявшейся на бесконечность лета,ваза с веточкой бересклетаи открытки с видом базара где-то в Алжире – грудыпестрой материи, бронзовые сосуды,сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;люди в тюрбанах. Не такие, как мы.
Аллегория памяти, воплощенная в твердомкарандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.Дом на пустынной улице, стелящейся покато,в чьих одинаковых стеклах солнце в часы закатаотражается, точно в окне экспресса,уходящего в вечность, где не нужны колеса.Милая спальня (между подушек – кукла),где ей снятся ее «кошмары». Кухня;издающая запах чая гудящая хризантемагазовой плитки. И очертания телаоседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.
Посредине абсурда, ужаса, скуки жизнистоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанкумелкие вещи – с розой, подобно знакубесконечности из-за пучка восьмерок,с колесом георгина, буксующим меж распорок,как расхристанный локомотив Боччони,с танцовщицами-фуксиями и с еще нераспустившейся далией. Плавающий в покоемир, где не спрашивают "что такое?что ты сказал? повтори" – потому что эховозвращает того воробья неизменно в ухоот китайской стены; потому что тыпроизнес только одно: «цветы».
V. Три рыцаряВ старой ротонде аббатства, в алтаре, на полуспят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-мраке ротонды, как каменные осетры,чешуею кольчуги и жабрами лат. Все тригорбоносы и узколицы, и с головы до пятрыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спятдольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Рукискрещены на груди, точно две севрюги.
За щелчком аппарата следует вспышка – родвыстрела (все, что нас отбрасывает вперед,на стену будущего, есть как бы выстрел). Трирыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутрикамеры то, что уже случилось – либо при Пуатье,либо в святой земле: путешественник в канотьедля почивших за-ради Отца и Сынаи Святого Духа ужаснее сарацина.
Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.Купы зеленых деревьев. Белые мотылькипорхают у баптистерия над клумбой и т. д.Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;и под стеной ротонды, как перед разнавсегда опустившимся занавесом в театре,аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.
VI. ЙоркW. H. A.