Иосиф Бродский - Стихи (2)

К Урании

И. К.

У всего есть предел: в том числе у печали.Взгляд застревает в окне, точно лист – в ограде.Можно налить воды. Позвенеть ключами.Одиночество есть человек в квадрате.Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.Пустота раздвигается, как портьера.Да и что вообще есть пространство, еслине отсутствие в каждой точке тела?Оттого-то Урания старше Клио.Днем, и при свете слепых коптилок,видишь: она ничего не скрыла,и, глядя на глобус, глядишь в затылок.Вон они, те леса, где полно черники,реки, где ловят рукой белугу,либо – город, в чьей телефонной книгеты уже не числишься. Дальше, к югу,то есть к юго-востоку, коричневеют горы,бродят в осоке лошади-пржевали;лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,и простор голубеет, как белье с кружевами.

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

Взбаламутивший мореветер рвется как ругань с расквашенных губв глубь холодной державы,заурядное до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.Не-царевны-не-жабыприпадают к земле,и сверкает звезды оловянная гривна.И подобье лицарастекается в черном стекле,как пощечина ливня.

Здравствуй, Томас. То – мойпризрак, бросивший тело в гостинице где-тоза морями, гребяпротив северных туч, поспешает домой,вырываясь из Нового Света,и тревожит тебя.

Поздний вечер в Литве.Из костелов бредут, хороня запятыесвечек в скобках ладоней. В продрогших дворахкуры роются клювами в жухлой дресве.Над жнивьем Жемайтиивьется снег, как небесных обителей прах.Из раскрытых дверейпахнет рыбой. Малец полуголыйи старуха в платке загоняют корову в сарай.Запоздалый еврейпо брусчатке местечка гремит балаголой,вожжи рвети кричит залихватски: «Герай!»

Извини за вторженье.Сочти появление завозвращенье цитаты в ряды «Манифеста»:чуть картавей,чуть выше октавой от странствий в дали.Потому – не крестись,не ломай в кулаке картуза:сгину прежде, чем грянет с насестапетушиное «пли».Извини, что без спросу.Не пяться от страха в чулан:то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,над Балтийской волнойя жужжу, точно тот моноплан -точно Дариус и Геренас,но не так уязвим.

Поздний вечер в Империи,в нищей провинции.Вбродперешедшее Неман еловое войско,ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.Багровеет известкатрехэтажных домов, и булыжник мерцает, какпойманный лещ.Вверх взвивается занавес в местном театре.И выносят на улицу главную вещь,разделенную на трибез остатка.Сквозняк теребит бахромузанавески из тюля. Звезда в захолустьесветит ярче: как карта, упавшая в масть.И впадает во тьму,по стеклу барабаня, руки твоей устье.Больше некуда впасть.

В полночь всякая речьобретает ухватки слепца.Так что даже «отчизна» наощупь – как Леди Годива.В паутине угловмикрофоны спецслужбы в квартире певцапишут скрежет матраца и всплески мотиваобщей песни без слов.Здесь панует стыдливость. Листва, норовявыбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,возмущает фонарь. Отменив рупора,миру здесь о себе возвещают, на муравьянаступив ненароком, невнятной морзянкойпульса, скрипом пера.

Вот откуда твоищек мучнистость, безадресность глаза,шепелявость и волосы цвета спитой,тусклой чайной струи.Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,на пути к запятой.Вот откуда моей,как ее продолжение вверх, оболочкив твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбыивняка и т.п., очертанья морей,их страниц перевернутость в поисках точки,горизонта, судьбы.

Наша письменность, Томас! с моим, за полявыходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседствомподлежащего! Прочный, чернильный союз,кружева, вензеля,помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством,как велел Макроус!Наши оттиски! в смятых сырых простынях -этих рыхлых извилинах общего мозга! -в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.Либо – просто синякна скуле мирозданья от взгляда подростка,от попытки на глазрасстоянье прикинуть от той ли литовской корчмыдо лица, многооко смотрящего мимо,как раскосый монгол за земной частокол,чтоб вложить пальцы в рот – в эту рану Фомы -и, нащупав язык, на манер серафимапереправить глагол.

Мы похожи;мы, в сущности, Томас, одно:ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.Друг для друга мы сутьобоюдное дноамальгамовой лужи,неспособной блеснуть.Покривись – я отвечу ухмылкой кривой,отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,разольюсь в три ручьяот стоваттной слезы над твоей головой.Мы – взаимный конвой,проступающий в Касторе Поллукс,в просторечье – ничья,пат, подвижная тень,приводимая в действие жаркой лучиной,эхо возгласа, сдача с рубля.Чем сильней жизнь испорчена, теммы в ней неразличимейока праздного дня.

Чем питается призрак? Отбросами сна,отрубями границ, шелухою цифири:явь всегда наровит сохранить адреса.Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,желтизну подворотни, как сыр простофили,пожирает лисатемноты. Место, времени мстяза свое постоянство жильцом, постояльцем,жизнью в нем, отпирает засов, -и, эпоху спустя,я тебя застаю в замусоленной пальцемсверхдержаве лесови равнин, хорошо сохраняющей мысли, чертыи особенно позу: в сырой конопляноймноговерстной рубахе, в гудящих стальных бигудиМать-Литва засыпает над плесом,и тыприпадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,поллитровой груди.

Существуют места,где ничто не меняется. Это -заменители памяти, кислый триумф фиксажа.Там шлагбаум на резкость наводит верста.Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.Там с лица сторожамоложавей. Минувшее смотрит впереднастороженным глазом подростка в шинели,и судьба нарушителем пятится прочьв настоящую старость с плевком на стене,с ломотой, с бесконечностью в форме панелилибо лестницы. Ночьи взаправду граница, где, как татарва,территориям прожитой жизни набегомугрожает действительность, и наоборот,где дрова переходят в деревья и снова в дрова,где что веко не спрячет,то явь печенегомкак трофей подберет.

Полночь. Сойка кричитчеловеческим голосом и обвиняет природув преступленьях термометра против нуля.Витовт, бросивший меч и похеривший щит,погружается в Балтику в поисках бродук шведам. Впрочем, земляи сама завершается молом, погнавшимся закак по плоским ступенькам, по волнамубежавшей свободой.Усилья бобрапо постройке запруды венчает слеза,расставаясь с проворнымручейком серебра.

Полночь в лиственном крае,в губернии цвета пальто.Колокольная клинопись. Облако в виде отрезана рядно сопредельной державе.Внизупашни, скирды, платочерепицы, кирпич, колоннада, железо,плюс обутый в кирзучеловек государства.Ночной кислороднаводняют помехи, молитва, сообщеньяо погоде, известия,храбрый Кощейс округленными цифрами, гимны, фокстрот,болеро, запрещеньябезымянных вещей.

Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.Входит в «Тюльпе», садится к столу.Кельнер, глядя в упор,видит только салфетки, огни бакалеи,снег, такси на углу,просто улицу. Бьюсь об заклад,ты готов позавидовать. Ибо незримостьвходит в моду с годами – как тела уступка душе,как намек на грядущее, как маскхалатРая, как затянувшийся минус.Ибо все в барышеот отсутствия, отбестелесности: горы и долы,медный маятник, сильно привыкший к часам,Бог, смотрящий на все это дело с высот,зеркала, коридоры,соглядатай, ты сам.

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Онсуть твое прибавление к воздуху мыслиобо мне,суть пространство в квадрате, а неэнергичная проповедь лучших времен.Не завидуй. Причислипривиденье к родне,к свойствам воздуха – так же, как мелкий петит,рассыпаемый в сумраке речью картавой,вроде цокота мух,неспособный, поди, утолить аппетитновой Клио, одетой заставой,но ласкающий слухобнаженной Урании.Только она,Муза точки в пространстве и Муза утратыочертаний, как скаред – гроши,в состояньи сполнаоценить постоянство: как форму расплатыза движенье – души.

Вот откуда пера,Томас, к буквам привязанность.Вот чемобъясняться должно тяготенье, не так ли?Скрепясердце, с хриплым «пора!»отрывая себя от родных заболоченных вотчин,что скрывать – от тебя!от страницы, от букв,от – сказать ли! – любвизвука к смыслу, бесплотности – к массеи свободы к – простии лица не криви -к рабству, данному в мясе,во плоти, на кости,эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпиреймимо дремлющих в нишеместных ангелов:вышеих и нетопырей.

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишьв телескоп! Вычитаньябез остатка! Нуля!Ты, кто горлу велишьизбегать причитаньяпревышения «ля»и советуешь сдержанность! Муза, примиэту арию следствия, петую в ухо причине,то есть песнь двойнику,и взгляни на нее и ее до-ре-митам, в разреженном чине,у себя наверхус точки зрения воздуха.Воздух и есть эпилогдля сетчатки – поскольку он необитаем.Он суть наше «домой»,восвояси вернувшийся слог.Сколько жаброй его ни хватаем,он успешно латаемсветом взапуски с тьмой.

У всего есть предел:горизонт – у зрачка, у отчаянья – память,для роста -расширение плеч.Только звук отделяться способен от тел,вроде призрака, Томас.Сиротствозвука, Томас, есть речь!Оттолкнув абажур,глядя прямо перед собою,видишь воздух:анфассонмы тех,кто губоюнаследил в немдо нас.

В царстве воздуха! В равенстве слога глоткукислорода. В прозрачных и сбившихся в облакнаших выдохах. В томмире, где, точно сны к потолку,к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой облик,продиктованный ртом.Вот чем дышит вселенная. Вотчто петух кукарекал,упреждая гортани великую сушь!Воздух – вещь языка.Небосвод -хор согласных и гласных молекул,в просторечии – душ.

Оттого-то он чист.Нет на свете вещей, безупречней(кроме смерти самой)отбеляющих лист.Чем белее, тем бесчеловечней.Муза, можно домой?Восвояси! В тот край,где бездумный Борей попирает беспечно трофеиуст. В грамматику безпрепинания. В райалфавита, трахеи.В твой безликий ликбез.

Над холмами Литвычто-то вроде мольбы за весь мирраздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселыйзвук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.То Святой Казимирс Чудотворным Николойкоротают часыв ожидании зимней зари.За пределами веры,из своей стратосферы,Муза, с ними призрина певца тех равнин, в рукотворную тьмупогруженных по кровлю,на певца усмиренных пейзажей.Обнеси своей стражейдом и сердце ему.

Пятая годовщина